У меня было время, я пытался понять это чувство. Ты никогда не принимал от меня ни денег, ни подарков, не позволял этой дружбе превратиться в по-настоящему братские отношения, и, не будь я тогда слишком молод, мне следовало бы знать, что это — подозрительный и опасный знак. Кто не принимает части, скорее всего, хочет получить целое, все. Ты ненавидел меня еще во времена нашего детства, с первой минуты, как я тебя узнал в том особом доме, где нас облагораживали и внушали нам избранные идеалы известного нам мира, ненавидел, потому что было во мне нечто, чего тебе недоставало. Что было это? Что за талант или свойство?.. Ты всегда был более образованным, ты был случайным совершенством, усердным и виртуозным, ты был настоящим талантом, ведь у тебя был инструмент — в истинном смысле этого слова, твоей тайной была музыка. Ты был родственником Шопена, скрытным и гордым. Но в глубине твоей души не давала покоя судорожная мысль — страстное желание быть не тем, какой ты есть. Это самый страшный удар, который судьба может нанести человеку. Желание быть не тем, кто ты есть; нет более мучительной страсти, способной гореть в человеческом сердце. Ведь жизнь невозможно вынести иначе как с сознанием примирения со всем тем, что мы означаем для себя и для мира. Необходимо примириться с тем, какие мы есть, и, сделав это, знать, что жизнь нас за эту мудрость не наградит, не приколет к груди орден за то, что мы признались себе: да, мы тщеславны и эгоистичны, да, у нас лысина и живот, нет, надо знать что нам ни за что не воздастся. Надо это принять — вот и весь секрет. Принять свой характер, истинную свою природу, чьи огрехи, эгоизм, жадность не изменят ни опыт, ни проницательность. Надо принять, что мир не откликнется всецело на наши желания. Принять, что те, кого мы любим, не будут нас любить или будут любить не так, как мы надеялись. Принять предательство и неверность, и, что самое трудное из стоящих перед человеком задач, принять, что другой человек превосходит тебя характером или умом. Вот что я усвоил за семьдесят три года здесь, посреди леса. Но ты все это принять не сумел, — утвердительно заключает генерал негромким голосом. И замолкает, близоруко вглядываясь в полумрак.
— В детстве ты, конечно, всего этого не знал, — продолжает он после паузы, словно ища оправдание. — Прекрасное было время, волшебная эпоха. В старости воспоминание увеличивает каждую деталь и обрисовывает ее четкой линией. Мы были дети и друзья: это большой подарок, и мы должны благодарить судьбу, что были ее частью. Но потом твой характер сформировался, и ты уже не мог вынести, что тебе не хватает чего-то, что мне дали происхождение, воспитание, некая божественная данность… Что это был за талант? И талант ли вообще? Да просто мир глядел на тебя равнодушно, порой враждебно, а мне люди дарили улыбки и свое доверие. Ты презирал доверие и дружелюбие, которые источал мне мир, презирал и в то же время смертельно завидовал. Ты воображал — не словами, естественно, но смутно чувствовал, — что есть что-то грязное в том, кого так любят, кто так мил миру. Есть люди, которых все любят, для которых у каждого найдется всепрощающая и ласковая улыбка, и в таких людях есть какая-то продажность, склонность к самолюбованию. Видишь, я уже не боюсь слов, — говорит генерал и улыбается, словно подбадривает гостя, чтобы и тот не боялся. — В одиночестве человек все познает и ничего больше не боится. Люди, у которых на челе отражен небесный знак, указывающий на милость к ним богов, ощущают себя избранными, и в том, как они выходят к миру, есть некая тщеславная уверенность. Но ты ошибался, если видел меня таким. Я себя не защищаю, ибо хочу правды, а тот, кто ищет правды, начать поиск может только в себе. То, что во мне и вокруг меня казалось тебе божьей милостью и даром, на деле было лишь искренностью. Я был искренен до самого того дня, когда… да, до того дня, когда оказался в комнате, откуда ты уехал. Видимо, именно эта искренность вынуждала людей испытывать ко мне теплые чувства, дарить мне благосклонность, улыбки и доверие. Да, во мне было что-то — я говорю в прошедшем времени, и все, о чем я говорю, так далеко, будто речь о мертвом или о ком-то чужом, — была во мне какая-то легкость и непредвзятость, и это обезоруживало людей. Было время в моей жизни, десять лет молодости, когда мир послушно терпел мое существование, выполнял мои желания. Это время милости. В такую пору все спешит к тебе, словно ты завоеватель, которому надо воздавать почести вином, девушками и цветочными гирляндами. И действительно — все те десять лет, когда мы оканчивали училище в Вене и потом жили в полку, меня ни на минуту не покидало сознание уверенности, чувство, что боги надели мне на палец тайное невидимое кольцо удачи, ничего по-настоящему плохого со мной случится не может, меня окружают любовь и доверие. Это — самое большое, что может человек получить от жизни. — Эти слова генерал произносит серьезно. — Это и есть самая большая милость. И тот, кто от этого возгордится, исполнится чрезмерной гордости и тщеславия, не сумеет смиренно принять блага, подаренные судьбой, кто не знает, что это состояние милости длится лишь до тех пор, пока мы не разменяем дар богов на мелкую монету, тот обречен на провал. Мир до поры до времени прощает лишь тем, кто в сердце своем смиренен и кроток… В общем, ты меня ненавидел, — решительно повторяет генерал. — Когда молодость начала увядать, когда очарование детства закончилось, отношения наши стали постепенно охладевать. Когда дружба между мужчинами остывает, нет истории печальней и безнадежней. Ведь между женщиной и мужчиной всегда есть условие, как у торговцев на рынке. Но между мужчинами глубинный смысл дружбы как раз и заключается в бескорыстии, в том, что мы не ждем от другого жертвы и даже нежности, ничего не ждем за исключением сохранения условий негласного договора. Ошибку, наверное, все-таки допустил я — я плохо знал тебя. Я смирился с тем, что ты не показываешь мне всего себя, уважал твой интеллект, особое горькое превосходство, которое излучало твое существо, верил, будто ты тоже прощаешь мне — как и остальной мир — то, что у меня есть подобие таланта легко и радостно сходиться с людьми, быть желанным там, где тебя всего лишь терпят, — прощаешь, что я умею быть с миром на «ты». Думал, ты этому радуешься. Наша дружба была похожа на легендарную мужскую дружбу предков. И пока я шествовал по залитым солнцем дорогам, ты сознательно оставался в тени. Не знаю, ощущал ли ты это так же?..