Я настолько точно знаю, что ты чувствовал, будто ради тебя сам пережил эту ситуацию, эту минуту страшного искушения. То была минута помешательства, предрассветный миг, когда силы подземного мира еще властвуют на земле и в человеческом сердце, когда ночь еще испускает свое гнусное дыхание. Опасная минута. Мне она знакома. Но это все уже информация для полицейских… что я должен делать с этой правдой для судебного разбирательства, если я фактически узнаю то, что сердцем и разумом знаю и так… Что я могу сделать с душной тайной холостяцкой квартиры, гнилой материей супружеской измены, устаревшими и затхлыми альковными секретами, доверительными воспоминаниями стариков, бредущих в сторону могилы? Какой бы это был нелепый постыдный суд, если бы я сейчас, в конце жизни спросил с тебя все, что можно фактически доказать по делу о супружеской измене и попытке убийства, если бы вытряс из тебя признание, когда из-за срока давности даже закон не стал бы рассматривать то, что произошло или могло бы произойти?.. Все это было бы постыдно, позорно для тебя и меня, недостойно воспоминаний о нашем детстве и нашей дружбе. Полегчало бы тебе, расскажи ты все, что с точки зрения фактов можно рассказать? Не думаю, что полегчало бы, — констатирует генерал. — Я хочу правды, а правда для меня — уже не пара запылившихся никому не нужных фактов из полицейского протокола, не тайны давних страстей и заблуждений умершего и истлевшего уже женского тела… Что все это значит для нас, для мужа и возлюбленного, когда тела этого уже нет больше, да и мы состарились, — попытаемся еще раз обсудить все, узнать правду, а потом отправимся в могилу: я — дома, смешаю свои кости с костями предков, а ты — где-то в большом мире, под Лондоном или в тропиках? Чего стоят в конце жизни правда и ложь обман, предательства, попытка убийства или самоубийство, чего стоит знание о том, где, когда и сколько раз моя жена, Кристина, единственная большая любовь и надежда моей жизни, изменила мне с тобой, моим единственным другом?.. Предположим, ты расскажешь мне эту грустную и низкую правду, признаешься во всем, подробно распишешь, как все началось, какие ревность и зависть, страх и печаль бросили вас в объятья друг другу, что ты ощущал, обнимая ее, что за чувство мести и сознание вины обуревали тело и душу Кристины на протяжении этих лет… чего все это стоит? В конце концов все будет так просто — все, что было и могло бы быть. Все, что было когда-то фактом, станет ничтожнее праха и золы. То, от чего наши сердца горели так, что мы думали, не вынесем, умрем или убьем кого-нибудь — мне ведь тоже знакомы эти чувства, я тоже испытал минуту рокового искушения — вскоре после того, как ты уехал, и я остался вдвоем с Кристиной, — все это будет ничтожнее пыли, той, что вздымает и носит над кладбищами ветер. Об этом стыдно говорить, да и смысла нет. И все это я знаю с такой точностью, будто прочитал подробности в полицейском протоколе. Могу изложить тебе суть судебного дела, как прокурор на итоговом заседании суда, и что потом?.. Что я буду делать с этой дешевой правдой, с тайной тела, которого уже нет? Что такое верность, чего мы ждем от тех, кого любим? Я уже стар, об этом тоже успел как следует подумать. Что если верность — своеобразная и дикая форма эгоизма, эгоизма и тщеславия, как и большинство человеческих проявлений и запросов в этой жизни? Требуя верности, хотим ли мы, чтобы другой человек был счастлив? И если он не может быть счастлив в изощренном, едва осязаемом плену верности, любим ли мы того, от кого требуем верности?
И если мы любим другого не так, чтобы сделать его счастливым, есть ли у нас право требовать чего-либо — верности или жертвы? Сейчас, в конце жизни я бы уже не осмелился отвечать на эти вопросы так однозначно, спроси меня кто-нибудь сорок один год назад, когда Кристина оставила меня одного в твоей квартире, куда часто заходила и до того, где ты все устроил для того, чтобы ее там принимать, где два близких мне человека так бесчестно, так вульгарно и так, как мне сейчас кажется, скучно предавали и обманывали меня… Ведь произошло именно это. — Голос генерала, звучит равнодушно, почти скучающе, словно он не придает своим словам особого значения. — И все, что люди называют изменой, — лишь печальный и скучный бунт тел против ситуации и кого-то третьего. Страшная скука, если посмотреть на это в конце жизни, — заурядно, убого, пожалеть хочется, как при несчастном случае или когда кто-то кого-то недопонял. Тогда я этого не понимал. Стоял в тайной квартире, смотрел на мебель, на тахту как на преступные улики… да, когда ты молод и жена изменила тебе с единственным другом, который тебе ближе брата, естественно, кажется, будто мир вокруг тебя рухнул.