Она продолжает тянуть за ворот, и вместе с ним смещается и толстовка. Кария бледнеет, у нее блестят глаза.
— Всего тебе не увидеть, пока я ее не сниму, но эту часть меня ты не получишь никогда.
Я наклоняюсь ближе, затем хватаю Карию за подбородок и поворачиваю ее голову, чтобы она больше на меня не смотрела.
— То, что здесь написано, чистая правда, — шепчу ей на ухо я.
Я больше не могу к ней прикасаться.
Я убираю от нее свои пальцы и сую их ей в рот.
Кария в испуге безропотно приоткрывает губы, и я засовываю пальцы ей в самое горло. Я чувствую, как она давится, и кладу руку ей на подбородок.
Сейчас она для меня не что иное, как тело, испытывающее физические реакции. Я ничего не чувствую, заставляя ее биться в конвульсиях. Ничего не чувствую, говоря ей на ухо ужасные вещи.
— Я жалкое ничтожество, — шепчу я, произнося слова, которые Штейн вырезал у меня на груди, начав чуть ниже рубцовой ткани на горле.
На мне нацарапано кое-что и похуже — на торсе, над почками, вдоль спины. Но «Я ничтожество» обошлось мне дороже всего. Мне тогда было тринадцать, и Штейн застукал меня за просмотром порно, когда я, обхватив рукой свой член, смотрел на других девушек, но мечтал о ней.
Он наказал меня за это, и только смеялся, когда я голым произносил для него по буквам каждое слово. Рекс, Артур и Констанс наблюдали за моими страданиями, ухмыляясь и попивая пиво.
— А теперь и ты тоже.
Затем я опускаю голову и кусаю ее за горло, так сильно, что Кария наконец-то начинает кричать, сжимая во рту мои пальцы, врезаясь зубами мне в кожу. Я смеюсь, чувствуя на языке привкус железа, и даю ей возможность сделать вдох.
— Теперь ты хочешь от меня уйти?
Глава 29
КАРИЯ
Саллен проталкивает пальцы мне в горло, и в уголках моего рта скапливается слюна. От удушья с моих губ срывается отчаянный звук. В месте укуса щиплет шею, у меня кружится голова и начинает болеть живот. От вина, от него; не знаю, но в любом случае, я фантастически пьяна.
И все же я хочу говорить. Хочу ему ответить.
«Нет, я не хочу уйти, глупый мальчишка. Я не боюсь. Ты не пугающий. Ты не монстр, каковым себя считаешь».
Тогда я кусаю его за руку, потому что не могу вымолвить ни слова, когда он затыкает мне пальцами рот.
Но он их не убирает.
Я сильнее стискиваю зубы, чувствуя под ними кости, ощущая на языке свой вкус и вспоминая, как он приказывал мне делать это, когда я была под успокоительным.
Ему нравится, когда его кусают. До меня он, наверное, этого не знал.
С губ Саллена срывается стон, и мне становится жарко. Я впиваюсь пальцами в простыни, потому что, несмотря на стекающую по моему лицу слюну и его карающую позу, он не причиняет мне боли и не пугает меня, и я буду твердить это себе миллион раз, пока это не станет правдой.
Я вонзаю резцы в костяшки его пальцев, у меня в висках стучит пульс, но Саллен лишь все глубже проталкивает их мне в горло, пока к нему не подступает желчь, и я вынуждена разжать челюсти.
Затем он резко отстраняется.
У меня сжимаются легкие, я хватаю ртом воздух и впиваюсь ногтями в ладони, а белые простыни смягчают боль.
Саллен взбирается на меня всем своим весом, поворачивает мою голову к себе. Влажными дрожащими пальцами он откидывает с моего лица волосы самым странным, самым нежным жестом, противоречащему тому, что он делал всего несколько секунд назад. Его грудь вздымается под толстовкой, взгляд скользит вдоль моей скулы по траектории обнаженных пальцев. Дикими, потемневшими глазами Саллен изучает строение моего лица, как будто для него нет ничего любопытней.
Как будто это не он только что укусил меня, запихнул мне пальцы в горло и пытался запугать.
Как будто это не я не укусила его в ответ.
А может, как будто он хочет переломать все кости у меня под кожей.
Я плотнее прижимаю локти к телу, но сопротивляюсь дикому желанию оттолкнуть Саллена, поскольку вино слишком быстро кружится у меня в голове, и я пытаюсь за считанные секунды осознать все, что только что произошло.
Несмотря на все это, я ни разу не попыталась с ним бороться. Я оттянула ворот его водолазки, но не оттолкнула Саллена. Неужели он не заметил?
«Я и правда ничтожество, но только для тебя».
У меня в сознании мелькают краснеющие у него под горлом шрамы, неровные слова, дюймы плоти, обезображенные каким-то лезвием, глубоко вонзившимся в его прекрасную кожу.