— Глаз… Красноармеец, должно быть. Я ему первача влила, будет жить.
Тут же появился кругленький, в жилетке, колобок эдакий с бородкой и усиками, выпрыгнул из-за занавески чертом, крикнул картавя:
— Это не кгнасоагмеец. Это — деникинский офицег. Несите его на печь, и пгошу не гассусоливать!
«Вот ведь… — пронеслось, — контрразведчик большевицкий, башка башковитая, догадался, вонючка мерзкая…» — Его уже тащили, колобок вопил кому-то:
— Не вгемя пить, товагищ! Немедленно за Семеном Тагаханом! Пусть пгиезжает и газбигается!
Уже мог открыть глаза и вдруг почувствовал тяжесть нагана — у голого тела, под ремнем. Увидел: колобок наклонился над кринкой на столе с внешней стороны печки и принюхивался, хищно шевеля кончиком носа:
— Пелагея! Это молоко?
— Молоко, молоко, товагищ… Тьфу, то ись товарищ Плюнин.
— Утгеннего удоя? — Он вцепился в кринку.
— Утгеннего, утгеннего! — обрадованно сообщила Пелагея, забыв в экстазе преданности, что передразнивать нехорошо…
Когда Плюнин поднял горшок и, захлебываясь, жадно начал двигать кадыком, рыгая после каждого глотка, Дебольцов освободил наган и выстрелил.
Плюнина отшвырнуло к окну, он грохнулся с маху и не встал, Дебольцов продолжал стрелять, вспыхнула штора, Пелагея истошно визжала, картавя все больше и больше, и оттого нельзя было понять ни слова. Очередной выстрел достал и ее.
Хлопнула входная дверь, влетел, выпучив глаза, парень лет двадцати с охотничьим ружьем в руке, увидел Дебольцова, завопил, срывая голос, попытался отскочить.
— Что же ты так орешь… — укоризненно сказал Дебольцов, вглядываясь в довольно приятное и даже красивое лицо. — С лихими людьми связался, и мать у тебя наверняка есть… — выстрелил в лоб. Парня бросило на дверь, он сполз на пол, преградив выход. Пришлось напрягаться, отодвигать омертвевшее тело, кто-то из горницы прохрипел в спину: «Да… здра… миро… вая… рево…» — и Дебольцов оказался во дворе. Здесь на него бросился еще один краснюк — в зипуне и папахе (теперь не сомневался: подобран разведгруппой большевиков, действующих не то в белом, не то в бандитском тылу), вскинул карабин, выстрелил, но не попал. Пуля из нагана Дебольцова пробила ему переносье…
Неподалеку выли шакалы или степные волки, светало; оседлал смирную упряжную кобылу, солнце вставало на востоке, он двинулся на север: там, конечно же, были большевики, и, значит, там был Государь…
Потом прошагал по многим дорогам и проехал на многих поездах. Он не привлекал внимания — вся Россия мыкалась по полям и весям, мало кто теперь жил оседло. На станции неподалеку от Брянска его задержали невиданные доселе усатые, в шароварах, с трезубцами на папахах. Офицер (судя по всему) вгляделся оценивающе:
— Размовляиты?
— Нет.
— Тогда — к стенке.
— Я офицер.
— Тем более, — усмехнулся щирый: по-русски он говорил совершенно правильно, без малейшего акцента. — Идите, они вас проводят. — Сбоку и сзади пристроились двое. Подумал: «Какая маскарадная форма…» Спросил: «Это и есть «жовто-блакитные»? — «Ага», — отозвался тот, что смеялся слева. «Я вам стихи прочту. Можно?» — «Валяйте». И он начал читать:
— Ой, Богдане, Богданочку, якбы була знала, у колысци б придушила, под сердцем приспала, степи мои запродани, жидови, нымоти, сыны мои на чужени, на чужий работи. Днипро, брат мий, высыхае, мене покидав, и могилы мои милы москаль розрывае…
«Офицер» плакал, не скрывая слез.
— Отойдите от славного пана! — приказал своим, те улыбнулись радостно, поклонились в пояс и ушли.
— А говорите — мовы не ведаете? А самого великого ненавистника москальского — так произносите… Шавченка.
— Не ведаю. Служили вместе с украинцем, он из озорства научил.
— Это озорство спасло вам жизнь. Не плакалы б диты, мати б не рыдала! Прощайте…
Поезд тащился к Петербургу — унылый, переполненный замордованными людьми… Уже несколько часов стоял Дебольцов в тамбуре, сквозь разбитые окна свистел ветер, полустанки за окном, городишки и деревеньки были неузнаваемы, а ведь такой знакомый маршрут… 1913-й, Трехсотлетие, весь путь с Государем, за окном радостные толпы, шпалеры войск, все преданны, все обожают, а в сущности — какая унылая ложь… Рассеялось все, словно никогда и не было.
Проехали Любань, стоять больше не мог, решил поискать хоть какое-нибудь место…
Напрасно. Шел через поезд насквозь — мычание пьяное, ругань, ненависть в каждом слове, непримиримые, озлобленные глаза навстречу, истошно кричащие дети и спертый, словно грязная вата, воздух… Даже слов человеческих не слышал — междометия, буквы, звуки. Когда подходил к последнему (перед паровозом) вагону, услышал рассказ, пересыпаемый изощренным матом, собеседники, судя по всему, стояли на площадке или в тамбуре, как и он недавно, юношеский голос захлебывался (должно быть, впечатление было очень сильным): «Ну, дворец, он — царский, понятное дело, ну — впереди матросы чешут, с ними патлатый в пенсию, комиссаришка, странное дело — не из еврейчиков, я его видел, даже русский вроде, такое дело, на удивление, только это что! Чем дальше идем — тем громче воняить! Что такое? Мне невтерпеж, я к горшку каменному — шасть, на цыпа встаю, заглядываю — полон говна! Оглядаюсь — картина грецкая, голые все, и рожа у бога ихнего грецкого — вся свежим-свежим говном протерта! Как достали? Как сумели? Что, думаю, революция с народом делает, как все внутренние силы напрягает! В простой обстановке — не то до картины, себе бы на сапоги не попасть!»