— А вот гармонь! — закричал Войков, хватая трехрядку; заиграл бешено, перебирая пальцами всем на удивление, мадам восхищенно смотрела на любимого, потом подняла бокал:
— Освежите меня вином! — Ей налили, снова зазвучало танго, Голощекин подошел сзади, погладил по талии, восхищенно закрутил головой:
— У твоей жены такая задница… Это не партийно, ты дождешься взыскания!
А за огромным, уставленным довоенными яствами столом, громыхало тарелками человек двадцать или больше, комиссар с бородкой под Железного Феликса вещал:
— Взяли Камышлов; само собой, пленные — что делать? Офицерня сплошная, враги?
— Враги! — дружно поддержали слушатели, не забывая опрокинуть по стаканчику и с хрустом заесть.
— Тогда раздеваем всех догола…
— Все голые были, все! — радостно поддержал охранник с розой.
— Выводим на падинник — это кладбище для скота — и зарываем по пояс в землю! Мороз страшенный! У самих причиндалы вот-вот зазвенят…
— А они звенят? — удивленно спросила начальница хора.
— Утром приходим — а они белые-белые…
— Белые! Так они и есть белые! Мистика!
— К бесу это все, выпьем! — предложил Войков. Бутылка была длинная, с печатью на боку. — Имение его величества, — по складам прочитал Войков. — Ливадия. Густое царское вино… — налил себе и еще кому-то, с другой стороны стола спросили: «Это же народная кровь? Как ее пить?» — «А вот так!» — Войков начал не то глотать, не то судорожно икать, высоко запрокинув бокал над головой.
— Товарищи! — кричала начальница хора. — Мы тут яйцо кушаем, а у Владимира Ильича яйца… То есть — яиц… Я хотела сказать — куриного снесенного нет! И рабочие теперь голодают, как же так?
— Товарищи, это верно. Нужно послать яйцо… То есть яйца — ну, куриные, то есть снесенные — в Кремль! Если в Кремле будут… ну, то, что куры несут, — мы победим, товарищи! Накушавшееся правительство будет принимать верные решения!
С блюда снимали икру черную и красную — пальцами, кто-то смеялся и сразу же начинал плакать: «Ленина жалко… И Свердлова жалко… И царя — тоже жалко». Кто-то вышагивал обнявшись, и грохотал рояль — Дидковский уже не играл, а барабанил, но — все равно…
А толстуха Катя с завода Злоказова стояла в углу и, мрачнея все больше и больше, слушала пьяную болтовню гостей, и слышала она в этой болтовне нечто совсем не праздничное.
— Товарищи… — подошла к столу. — Я не понимаю… Мы что же, мальчика больного хотим убить?
— Ну? — удивился охранник. Он уставился на Катю и перестал жевать.
— А девочки?
— Дак ведь… Ты чё, Катька?
— Я? Я говорю: царь — он помазанник, как же так? Нельзя помазанника тронуть!
— Еще как и тронем-то! Ссыте на нее, товарищи, она — бешеная!
Мадам схватила со стола блюдо с квашеной капустой, подошла к Кате, швырнула:
— Ты… Ты дура! — Капуста облепила лицо, посыпалась на пол, Войкова взмахнула руками и зычно, словно трубящий слон, пропела: — Слезами залит мир безбрежный…
Все вскочили, посуда полетела на пол, экстаз сделался всеобщим. Пели хором, сначала нестройно, вразброд, потом слитно и слаженно:
— Вся наша жизнь — тяжелый труд…
Большевик, похожий на Дзержинского, рванул из угла знамя — красное, с аккуратно нашитыми белыми литерами: «Мы есть, мы — будем!», развернул над головой, крикнул совсем трезвым голосом: «Стройся, товарищи! Тесней ряды!» — и двинулся первым. Остальные замаршировали следом — стройно, с пением: «Над миром наше знамя ре-е-ет…» Толстяк в гимнастерке (за столом ел жадно, больше всех) споткнулся и выронил из плохо застегнутого ридикюля молочного жареного поросенка, вкуснятинку пхнули — раз, другой, кто-то наступил, кто-то поскользнулся, а песня крепла: «Слепое зло падет бессильно…» Вывалились скопом в коридор и замерли, словно на стену налетели: стоял Яков Юровский, новый комендант Дома особого назначения, где содержались под стражей Романовы. Был он трезв, строг, смотрел непримиримо, кепка в правой руке на отлете.
— О, товарищ Яков! — выкрикнул Голощекин нарочито веселым голосом. — Да здравствует наш товарищ Яков!
— Стыдно, — тихо сказал Юровский. — Рабочие — на фронтах гибнут, а они пьют, гуляют, заблевали все… — не глядя, сорвал плакатик с изображением вождя, товарища Ленина, скомкал, размял, как для известной надобности, и, подойдя к классическому трюмо красного дерева, тщательно сбросил остатки переваренного борща с подзеркальника, а по зеркалу все размазал — торопился очень…
— Рас-стре-ляю… к чертовой матери… — Голощекин все же был сильно подшофе и несуразно взял под козырек.