– Вы, Хонас, меня не узнали, – констатировал Чико Линдо, в то время как я бросил взгляд на часы, раздумывая, как бы улизнуть.
– Верно. Не помню, где мы познакомились.
– Я работал на вашего отца.
– Папа умер восемь лет назад.
– Я был у него разнорабочим, когда ему принадлежала «Ла-Сенда».
– «Ла-Сенда»… Да… С тех пор прошло почти двадцать лет.
– Помните Мандрагору, вашу собаку?
– Да.
– Это я ее вылечил, когда ей лапу отдавили.
Он улыбнулся, простив мне мою амнезию. От его жизнерадостности мне стало тоскливо. Я заклинал, чтобы какой-нибудь почтальон вручил ему печальную телеграмму, из-за которой он захлопнул бы свой рот с золотыми зубами.
– Я восхищался вашим отцом, – признался он. – Выдающийся был человек, политик, либерал. Он без лицемерия боролся за правое дело. За то, чтобы бедняки смирились с нищетой, надеялись попасть в царство небесное и не нарушали покой богатых, поскольку этим счастливчикам уготованы кара и вечные страдания. Истинно христианские идеи… Я, при всем уважении к религии, отказался от божественного наследства бедности. И выбрал земные удовольствия. Дела у меня с тех пор идут как надо.
– Поздравляю. Заметно, что вы процветаете.
– Более или менее. Наши делишки позволяют зарабатывать на хлеб с маслом. Ни больше ни меньше. Не так ли? – сказал он, похлопывая Антонио по спине.
После этого он схватил за плечи парня, который их сопровождал, и пододвинул его ближе ко мне.
– Познакомьтесь с моим сыном Григотой.
Только после этих слов я обратил внимание на мальчика. На вид ему двадцать два года, у него были выступающие скулы, смуглая лоснящаяся кожа, гладкие волосы, большие глаза. Его агрессивная стойка смягчалась легкой застенчивостью. Угадывалось что-то взрывоопасное в его молчании.
– Настоящий жеребенок. Я даю ему вдоволь денег, чтобы он пасся с лучшими кобылицами этого города.
Григоту тяготило бахвальство отца. С серьезным выражением лица он отвел взгляд в сторону. Он с радостью сбежал бы отсюда, как и я.
Я объяснил, что спешу. На прощание Чико Линдо спросил меня:
– Как ваша мама?
– Она живет а Ла-Пасе. За годы политической деятельности отца она полюбила этот город.
– Когда будете писать ей, передавайте привет.
Я побежал дальше. Они, наверное, подумали, что я работаю разносчиком телеграмм.
С замиранием сердца я приблизился к бассейну. Внимательно осмотрел столики вокруг. Никаких следов. Я спросил у официанта:
– Ты видел сеньора с красивой девушкой?
– Они в бассейне.
Я бросил взгляд в воду и ответил:
– Парочке, которую я ищу, не нравится купаться. Они… очень застенчивые. Я дам тебе чаевые, если скажешь, куда они пошли.
Не дожидаясь, пока он откроет рот, я сунул ему в руку десятидолларовую купюру.
– Они только что сняли номер люкс. Идите в ту сторону. Если побежите, успеете их догнать.
И я помчался. Налетел на двух туристов. Опрокинул цветочный горшок. Наступил на собаку, которой вздумалось погнаться за мной. И опоздал. Администратор на моих глазах открыл дверь номера, и они зашли внутрь. Последним, что я увидел, были ягодицы Хулии, туго обтянутые брюками, круглые и довольные, они исчезли, как пара воздушных шаров, похищенных ветром.
Я сел в машину. Удостоверился, что ручник не поднят. Но автомобиль, как ни странно, не съехал вниз. Проделки лесного духа. Какая несправедливость! Я трачу время на мысли о машине, вместо того чтобы уворачиваться от бомб в Бейруте.
Жара такая, что хоть картошку пеки. Ускоряюсь. Ветер осушает пот. Я не грущу. Это всего лишь причуды, как у беременной женщины, как будто Хулия, совратив, меня обрюхатила. Но я не думаю о ней. Мне жутко хочется сладкого. Еду по шоссе, представляя себе клубничные пирожные, шоколад, вареную сгущенку, профитроли.
Останавливаюсь около продавщицы напитков. Прошу газировку со вкусом красной смородины. Сладость, сладость, сладость, пусть она вымоет всю мою горечь. Подношу ко рту красный стакан, наполненный колотым льдом. После первого глотка начинают болеть три зуба. Два коренных и правый клык, здоровые полчаса назад, в знак протеста только что покрылись кариесом. Еще глоток – снова боль. Расплачиваюсь.