Несколько недель назад Арминда произвела на свет ребенка, который задохнулся при родах, запутавшись в пуповине. Она была потрясена смертью младенца. Тогда она не проклинала бы его, нося в своей утробе, не строила бы планов вручить его какой-нибудь богатенькой гринго. Когда ей объявили, что у нее родился мертвец, она полюбила маленький трупик.
Она решила страдать каждый раз, когда ей будут напоминать о случившемся. Чтобы не изнывать от боли, она попросила меня никогда не поднимать эту тему. Я помнил о ее просьбе, а вот она нарушала договоренность, воскрешая младенца словами в самые неподходящие моменты, она являла мне его своим бледным телом и отсутствующим взглядом. Она всхлипывала у меня на груди, как сиамская кошка, потерявшая своего отпрыска где-то на далекой крыше. Она плакала, чтобы поглощать мое сострадание жадно и без стеснения, будучи уверена в том, что заслужила мою жалось и может вычерпать ее до дна, поскольку она принадлежит ей одной.
Сердце Арминды умело помнить. Несколько месяцев назад оно взяло меня на заметку и при новой встрече разразилось чувствами. Оно приоткрыло свои дверцы, и я в него вошел. Проход был не очень большим, поскольку большую часть времени оно принадлежало серьезного вида нотариусу, который имел неосторожность сделать Арминде предложение. Втискиваясь в часы, когда Арминда была предоставлена самой себе, я провел с ней пару ночей, когда Бетси несла пост в больнице. Мне нравилось гладить ее упругие бедра и все еще большой после родов живот, на который она не решалась смотреть из-за боязни увидеть на нем растяжки. Она с опаской вверила мне свою крепкую, раздосадованную невозможностью кормить грудь, и я осторожно взял ее, как только что пойманную птицу.
Я, в свою очередь, попытался отыскать в Арминде сочувствие ко мне, превратив наше ложе в постель больного, где я жаловался на тестя и сплетничал о его темных делишках, а она выслушивала мои недовольства. Арминда не подыгрывала, она считала, что ее тела достаточно, не понимая, что в сложившихся обстоятельствах я легко обошелся бы без интимной близости. Чтобы она меня выслушала, достаточно было сесть на карусель, и катание на лошадках заменило бы собой наши самые откровенные действия.
Однажды на работе, в поисках свободных ушей, я зашел в кабинет к Ире и рассказал ей о своих подозрениях. Поверила она мне или нет? На ее лице ничего не отразилось. Но судя по тому, как она моргнула, мои слова ее задели. Однако теща сохранила холодность до конца. Она поблагодарила меня за доверие и пообещала разобраться в этом деле.
На следующий день она перестала разговаривать с Патроклом и сладкой парочкой. Обедая, ужиная, прогуливаясь с ними или занимаясь сексом с мужем, она не издавала ни звука. Ира вела себя словно босая кармелитка, обреченная жить в таверне и прикладывающая все усилия, чтобы не нарушить обет. Она выражала неодобрение гордым молчанием, однако в то же время была солидарна с теми, кого критиковала, и молилась за них. Когда влюбленные вечером слушали в гостиной музыку, Ира садилась на отдалении от них, поворачиваясь к ним спиной, или располагалась на диване за колонной, где они ее не видели. Из своего укрытия она, запрокинув голову, как будто вдыхала духи Афродиты, распространяла волны своего порицания. Она не понимала, что ее дочь нашла в этом молчаливом парне заурядной внешности, не понимала, почему Григота почитает Хулию за испанскую святую и в то же время творит святотатства, аккуратно и настойчиво ощупывая ее тело, будто ищет на нем кабалистические знаки, утаиваемые шрамы. Она не осознавала причин, из-за которых следила за ними. Ею двигали не материнская ревность или инстинкт, она шпионила за ними, чтобы спровоцировать их на непристойность. Больше всего она боялась, что эти двое займутся любовью у родителей перед носом. Как ей следует реагировать в такой ситуации? Притвориться слепой? Принести Хулии на подносе пачку противозачаточных?
Однажды утром, с первыми лучами солнца, на ее тумбочке засверкало брильянтовое колье. Иру расстроил этот блеск, ей не хотелось принимать подачки от Патрокла. Она предпочла бы узнать, что перед ней снесла яйца птица Феникс. В этом же гнезде спустя неделю заблестели ключи от нового автомобиля. По всем углам этого дома судьба разбрасывала ей подарки. Ира единственная была несчастна. Остальные наслаждались дарами. Работники – жалованьем без задержки. Хулия – новеньким проигрывателем, который она сразу же одолжила подругам, поломавшим его через день. Патрокл – выкупленными земельными участками, подъемом бизнеса, легкими кредитами. Только она (Ира, неподкупный следователь) смотрела на них свысока – не как завистливая сова, а как экзотический ледяной цветок, чье присутствие охлаждало всеобщий пыл.