– И не скрываю того! Но что мы знаем о тайных мыслях плебеев?
– Сокровенные мысли они оставляют на городских стенах, узнать их несложно.
– Неужели ты, почтеннейшая Аврелия, читаешь эти вульгарные надписи? – посмеивалась тетка.
– Почтеннейшая Юлия, не притворяйся, что ты их не читаешь, – вторила ей со смехом мать.
Римские женщины хохочут там, где дрожали бы мужчины, и, слушая их, Цезарь душил свой страх, словно давил извивающуюся в животе змею.
Смерть Юлии принесла ему неподдельное глубокое горе.
Тетка прожила долгую славную жизнь. Даже Сулла ставил ее в пример матронам и пощадил по ее просьбе жизнь Цезаря, когда тот отказался развестись с Корнелией. В загородном доме Юлии он провел когда-то ребенком немало беззаботных дней, он тоскует по ним и видит иногда во снах.
Прощаясь с нею, он расстается с частью себя самого. Боль потери эгоистична, но все же это самая искренняя, чистая боль на свете, скорбное вино, не разбавленное водой суеты. Ему кажется, что от его души оторвали кусок и возместить его невозможно.
На ее похоронах он произносит речь, которую слушают со вниманием и рукоплещут. Тетушка бы им гордилась!
В том же году он теряет умирающую от родов Корнелию, так и не подарившую ему сына, но принесшую дочь. Девочка сидит в комнате рядом с намасленным телом, обряженным в парадную тогу. Ее волосы по традиции распущены, лицо со стертыми красками стало плоским, маленькие кулачки судорожно сжаты. Но ее глаза сухи, слез никто не увидит, и Цезарь думает с гордостью: «Моя дочь».
Он подзывает ее к себе и целует в лоб, а Юлия-младшая жмется к нему, будто пытаясь спрятаться в его теле, как под плащом, что скроет от нее присутствие смерти.
– Я скажу о твоей матери у погребального костра, – шепчет он дочери на ухо, словно это заговорщическая клятва, хотя их никто не подслушивает. – Я произнесу слова в ее честь, и люди будут помнить о ней.
Девочка смотрит на него недоверчиво и удивленно.
– Но, отец, на похоронах принято говорить только о старых матронах, а мама… – она запинается, сглатывая комок в горле. – В Риме не чтят память молодых женщин.
– Значит, я дам Риму новый обычай, – обещает Цезарь.
Огромный костер пылает, поднимаясь так высоко, что красные языки лижут стопы Юпитера, попирающего небосвод, поленья сгорают с громовым треском, но толпа – глотка с тысячей голосов, лицо с тысячей глаз, человек со множеством тел – шумит громче огня, заглушая слова речи, посвященной женщине. Люди восхищены, люди негодуют, и все они кричат, и никто не забудет.
Облаченный в траур молодой военный трибун, командующий легионом, поднимает руку, требуя тишины.
Огонь продолжает реветь, но люди покорно смолкают.
Цезарь говорит.
Рим слушает.
Стол усеян свитками так плотно, что под ними не видно мраморного покрытия. Цифры слетают с бумаг и мелькают перед глазами жирными черными мухами.
– Счета, счета, счета! – Цезарь раздосадованно скидывает на пол бумажный ворох. – Я хуже любого римского бедняка. У тех просто пустые кошели, а я разорен и по уши в долгах.
– Мы хотели, чтобы город нас любил, – Косма наклоняется за сброшенными свитками. – Устраивали игры, гладиаторские сражения, представления актеров на потеху плебсу. Один ремонт Аппиевой дороги, сделанный за твой счет, проделал бы дыру в кармане Креза. Теперь у нас есть народная любовь, но нет денег.
– Господин нравоучитель, подскажи лучше, что мне сейчас делать, – Цезарь болезненно морщится и сдавливает пальцами виски.
– Воруй. Поступай, как остальные государственные люди. Твоя должность эдила это золотое дно. Плутос изобильный! Ты отвечаешь за римские строительства, дороги, торговлю, другой бы на твоем месте сделал состояние на зависть Мидасу.
– Я продам тебя за такие советы, – откликается Цезарь вялым тоном.
– Вряд ли это поправит твои денежные дела и позволит рассчитаться с кредиторами.
– Верно, много за тебя не выручишь, – фыркает Цезарь и, вскакивая с места с юношеской прытью, начинает расхаживать по таблину{10}. – Как бы мне пригодилась какая-нибудь хорошенькая война!
– Если прибыльная война где-то и состоится, Сенат отправит на нее Помпея, который так доблестно разгромил в Испании мятеж Квинта Сертория и добил остатки войск горемычного Спартака, украв все лавры у Марка Красса.
Цезарь слышит имя, что у всех на устах, и в глазах его разгорается лихорадочный блеск.
– Помпей, Помпей, Помпей Великий, – шепчет он одержимо, нарезая по таблину сужающиеся круги. – Истинный владыка Рима! Я отдал мою дорогую Юлию ему в жены и должен держаться за край его тоги, примыкая к этому колоссу, как малая пристройка к высокому храму. Помпей заслоняет солнце, сквозь него никому не пробиться! Не зависть ли говорит во мне? Неужели я так низок? Нет, не зависть, а страх! Вечный страх остаться в тени, в стороне, на обочине дороги, ведущей к величию… А ведь он жесток, суров, под стать господину своему Сулле, в молодости его прозвали «юноша-палач» за то, что самолично казнил трех консулов. Не хочу быть палачом! И вторым Помпеем быть не хочу, только первым Цезарем. Но как стать Цезарю первым? Я опять нищий…