Улыбается теплее, но улыбка не доходит до глаз – наблюдает, как Цицерон гнется в обе стороны, пытаясь примирить фракцию популяров Цезаря и оптиматов Катона из римской знати.
И вот глаза мягко сияют, а по лицу гуляет рассеянная улыбка, какой Косма не видел у Цезаря и в двадцать лет, когда юнцы кропают что-нибудь вроде: «Той, чьи взоры пронзают, будто парфянские стрелы, сердце свое отдаю я и заодно свою жизнь».
После знакомства с госпожой Сервилией Юнией хозяин стал опасно близок к стихосложению. Даже сочинял на греческом, почитаемом римлянами языком высокой поэзии, в ответ на исписанные изящным мелким почерком послания, приходящие в дом Юлия чуть ли ни каждый день. Косма видел разорванные черновики, с которых слетали купидончики. Ладно, стишки! Хозяин опять бросился в разорение и купил самую большую в мире розовую жемчужину госпоже в подарок. Это замужней-то даме! Доиграется до того, что разъяренный супруг прознает и пырнет ножом.
– Марк Юний – изумительный юноша, – заявляет вдруг Цезарь ни с того, ни с сего, да так страстно, будто Косма успел с ним поспорить.
– Изумительный, – соглашается раб.
Соглашаться со всем подряд это лучшее, что можно сделать в таких случаях.
– Он рассудителен не по летам.
– Неужели? – голос раба звучит так, будто ничего любопытнее он в жизни не слышал. Он учился быть актером вместе с Цезарем и тоже преуспел в этом мастерстве.
– У него необыкновенно благородное лицо, вторящее прекрасным материнским чертам, тонким и скульптурно отточенным. Это ли ни примета принадлежности к древнейшей семье? Мальчик – вылитая госпожа Сервилия. Не странно ли, как мало унаследовал он от отца?
– И впрямь, странно.
– Брут безусловно относится к легендарному роду, и я не хочу показаться высокомерным и предвзятым, но его плебейское происхождение заметно по внешности.
– Плебей как есть! – вторит Косма, гадая, не переборщил ли с этой фразой, но Цезарь его все равно не слушает, бывают такие монологи, прикидывающиеся диалогами, во время которых второй стороне нужно запастись терпением, пока первая изливается.
– А как Марк-младший рассуждает об идеалах демократии! – изливается первая сторона с нехарактерной умильностью. – Пока его пустоголовые сверстники думают лишь о том, кто сумеет дальше попасть в состязании по плевкам. Говорю тебе, он станет одним из виднейших деятелей Республики.
– Выдающийся юноша, – вставляет Косма положенную реплику, он стоит у Цезаря за спиной, поэтому может позволить себе закатить глаза к расписному потолку.
– Не правда ли?! – подхватывает Цезарь оживленно. – Он очень интересно сопоставляет естественное право с народным, подводя к общему знаменателю божественного. Хотя у меня есть подозрение, что самые консервативные идеи насчет устройства Республики он подхватил у Цицерона. Но пусть Марк Туллий меня недолюбливает, я первый готов объявить этого мечтателя о мировом государстве великим человеком. Кто оспорит его превосходство в вопросах красноречия?
– Никто не оспорит, – говорит Косма быстро. – Кстати, о великих людях. Мы, вроде, собирались стать новым Александром? И после покорения Галлии двинуться на Британию, где, по слухам, землю пучит золотом, а море – жемчугами. Пора бы собираться. Не послать ли за нашим легатом Антонием? По правде сказать, я уже за ним послал от твоего имени, он в атриуме ожидает приема. Самое время обсудить сборы войск.
– Да, – отвечает Цезарь, – конечно. Зови его. Нужно сделать Марку подарок.
– Антонию? – удивляется Косма. – С чего бы это?
– Не Антонию, а Бруту!
– У вас, римлян, слишком мало имен, каждый второй – Луций, или Гай или Марк, немудрено и запутаться.
– Это потому, что ты невежественный чужеземец, – заявляет Цезарь надменно, от любви даже он становится глупее, забывая, что чужеземец помнит все имена и частенько ему подсказывает, от чего все верят, что хозяин знает, как зовут каждого солдата.
Цезарь, которому оба брака не принесли наследника, принимает подозрительное участие в ничем не примечательном мальчишке, у которого тощие плечи сгибаются под весом древнего имени Брута – освободителя, изгнавшего последнего римского царя Тарквиния, борца с тиранией, кинжала народного гнева в длани Республики, ярости богов во плоти.
– В Иллирии я приобрел меч Александра. Вранье, наверное, мнимыми вещами Великого целый дом можно заполнить, если верить каждому пройдохе-торговцу. Но вещь старинная и работы чудной, он будто сам в руку ложится, так искусно сделана перемычка на рукояти, – протягивает Цезарь мечтательно как ценитель хорошего оружия. – Мне бы хотелось подарить его Бруту.