– А есть какая-то разница в видах правления? – спрашивает Антоний беззаботно.
– Ты совсем не философ и не политик, да? – улыбка щекочет Цезарю уголок рта.
Марк Антоний, как хмельной напиток, он умеет веселить одним своим присутствием, жаль, ленится пользоваться своей красивой головой.
– И неуч к тому же, – смеется Антоний, припуская коня вскачь. – Думай за меня, я буду махать за тебя мечом!
Лошадиные копыта поднимают тучу водных брызг, разлетающихся осколками прозрачного стекла по вязкой ржавчине ила.
Никакой специальной переправы не нужно, Рубикон – совсем неглубокая река.
Новорожденное солнце только выбралось из черной утробы ночи, а уже обрушивает на римский лагерь яростные жгучие стрелы.
В своем походном шатре Цезарь, подставив шею под бритву, пытается слушать Косму, а не вспоминать аромат жареных каштанов, которыми торгуют на ступеньках Капитолийского холма. Воображаемый сладковатый запах такой явственный и сильный, будто кто-то сует лакомство под нос, боги, даже голова кружится, световые пятна порхают под веками, во всем теле разлита тошнотворная слабость.
Перед тем, как покинуть Рим, он распорядился устроить очередную раздачу хлеба для бедняков. А в Греции его легионеры вынуждены размачивать в молоке диковинный корень, говорят, похожий на хлеб по вкусу, не попросить ли, чтобы и ему принесли? Это вам не печень перекормленного гуся и не засоленные улитки, но все ж какая-то еда, до вечернего рациона еще так далеко…
– Так что люди говорят обо мне в лагере? – переспрашивает Цезарь, пропустивший все сказанное рабом мимо ушей.
– «Чтобы управлять Римом, ему не нужно быть в Риме», – докладывает нависающий над ним Косма.
– Это они хвалят меня или издеваются?
– Считай, и то, и другое, – раб осторожно скользит лезвием по щеке хозяина. – Наши солдаты не станут над тобой злорадствовать. Но они простые люди, а ты правитель, они не могут не смеяться и не петь о тебе неприличных песен. Пока народ смеется добродушно, диктатор может спать без охраны.
– Отменный афоризм, – замечает Цезарь одобрительно.
Его голос звучит еще тише обычного, лицо высушено лишениями, обветренная кожа стала коричневой, как терракотовая ваза, темная щетина на ней почти незаметна, но от нее нужно избавляться. Каждодневный ритуал бритья в походных условиях – одна из тех вещей, что позволяют ему держаться. Оливковым маслом, по которому скребут бритвой, можно смазать хлеб, но Цезарь предпочитает использовать его для поддержания духа.
– Напиши трактат об искусстве править, – предлагает он Косме. – А ты знаешь, что великий баснописец Эзоп был рабом?
– Знаю-знаю, но разве у меня есть время на писанину? Я занят тем, что брею своего господина, стараясь не порезать. Задача непростая, у него кости на лице торчат, вот если бы его щеки округлились…
– Мои люди пекут хлеб из корней, я, по крайней мере, потребляю обычный из зерна. Вернемся домой, наемся вволю, потолстею, и будет у тебя больше времени, о, самый занятый из брадобреев.
«Вернемся домой».
Когда-нибудь же он попадет в Рим, не будет бесконечно бегать то за Помпеем, то от него. Какой абсурд, они похожи на разругавшуюся семейную чету, что не может примириться после сильной ссоры!
Но пока они гоняются друг за другом, люди мрут как мухи, а в Риме оставлен командовать Марк Антоний, на которого особых надежд возлагать не стоит, он хорошо выполняет приказы, но на большее не способен, Цезарь не обольщается на его счет.
Вся эта война – затянувшийся у верховной власти приступ головной боли, вытягивающий силы из организма страны, вызывая волнения и смуту, как грязную накипь на мясном отваре. Мясной отвар с приправами так вкусен, только всех коз в округе давно переловили, вот бы сейчас сочный кусок баранины под соусом, без соуса, без соли, не сочный, хоть жесткий огрызок дешевой говядины в жилах и хрящах, мерзко пощелкивающих меж зубов...
Он шумно сглатывает слюну. Малодушно хочется провести пальцем по намасленной щеке и облизать. В животе противно и громко бурчит.
Раб, услышав жалобную трель, начинает осуждающе:
– Послушай, в твоем возрасте…
– Что?! – Цезарь сурово сдвигает брови. – В каком таком «моем возрасте»?
– Тебе уже не двадцать лет.
– Но и не шестьдесят. И я не развалина! Мальчишки-новобранцы падали с ног в горах, когда я продолжал идти, обгоняя собственных скороходов.
Похоже, он действительно начинает стареть, раз упоминания о годах его задевают, да и голодовка дается труднее, чем было при осаде Алезии.