А гремящий вал увлекал его все дальше – сквозь войны и годы. Они мчались, подобно взмыленным коням, прибавляя шрамов не только телу – душе. В жестких волосах Филодема начала проглядывать ранняя седина. Один за другим сходили в Аид его противники и боевые товарищи. Вырастив четырех сыновей, умер и царь Аттал. Старшему из них, Эвмену, унаследовавшему трон отца, более отвечали дела мирные, но враги опять подступили к его границам, зарясь на богатства Пергама, да и римляне, с которыми еще в прежние времена был заключен договор, требовали исполнения союзнического долга. При таком положении он нуждался в хороших воинах, и доблесть Филодема не осталась незамеченной. Молодой царь, как все Атталиды, покровительствовавший искусствам и наукам, угадал в своем гиппархе человека, способного на много большее, чем орудовать мечом и рассуждать о конской сбруе. Он хотел приблизить его к себе, однако Филодем, к великому изумлению придворных льстецов, выразил желание остаться солдатом.
В то, что он пишет стихи, была посвящена только его подруга – темнокудрая Поликсена, прозванная за ум и красоту «пергамской Аспасией». Поликсена не была обычной гетерой, хотя вела свободный образ жизни. Дочь прославленного кифареда, не однажды увенчанного за победу в музыкальных состязаниях, она имела голос столь дивный, что могла зачаровать даже бездушные камни. Сам богоравный Ахиллес когда-то пленился прекрасной Поликсеной – что уж говорить о простых смертных! Она была желанной гостьей на любом симпосии, и царь Эвмен, когда выпадали свободные от государственных забот часы, охотно посещал ее дом, чтобы послушать игру и пение хозяйки. Тем более странным представлялся выбор Поликсены разодетым и напомаженным щеголям, увивающимся вокруг нее, как мухи около горшка с медом. Они недоумевали, чем привлек ее этот увалень с бычьей шеей, неотесанный солдафон, который только и горазд, что лапать девок да хлестать, на скифский манер, неразбавленное вино. В их изысканном обществе он смотрелся, точно буйвол в посудной лавке. Но вслух этого, естественно, никто высказать не решался – кулаки солдафона были достаточно внушительным аргументом в спорах. Впрочем, говорили они, с улыбочкой пожимая плечами, изнеженные, утонченные красавицы частенько предпочитают мужланов, умеющих на ложе хорошенько намять им бока. А еще рассказывали, будто Поликсена, по примеру царицы Омфалы, наряжается в доспехи любовника, усадив своего Геракла в женском платье за прялку, поскольку ее это возбуждает. И уже совсем шепотом добавляли кое-что насчет быка и Пасифаи. И лишь один человек, кроме Поликсены и самого Филодема, знал правду.
Покончив с одеванием, Филодем направился к двери, но, уже на пороге, еще раз оглянулся. Поликсена спала, свернувшись калачиком, как ребенок, подложив ладонь под щеку, прикрытая только дождем своих растрепавшихся волос. Филодем поднял ковер, служивший вместо занавеси, и вышел.
Сонный раб распахнул перед ним ворота, дивясь про себя, что возлюбленный госпожи покинул ее до рассвета.
– Прощай, Аристипп! – Филодем похлопал его по плечу. – Не поминай лихом. И береги хозяйку.
Аристипп не совсем понял, что он хотел сказать, однако с готовностью кивнул. Филодем был ему симпатичен.
– Хорошо, господин. – И прибавил: – Agathe tyche – пусть будет благосклонна к тебе Судьба!
До утра было еще далеко. Высоко в небе, как надраенный щит, красновато горела плоская луна. Монотонно перекликалась на стенах городская стража. Погруженный в раздумье, Филодем шел по пустынным улочкам, где узурпатор сон прочно утвердил свою власть, но внутренний часовой, который всегда начеку, выхватывал из тишины малейший подозрительный звук. И когда сзади прошелестели легкие шаги, Филодем мгновенно развернулся, полувыдернув из ножен рукоять меча. Но тут же сунул обратно.