Однако сейчас, увидев юношу, Филодем нахмурился: он решил, что его послала сестра, а меньше всего на свете ему хотелось долгих проводов со слезами и причитаниями.
– Ты от Поликсены? Она велела мне что-нибудь передать?
Стратоник отрицательно качнул головой. Он мялся с ответом – и вдруг выпалил:
– Ты идешь на войну... возьми меня с собой! – И, пока Филодем переваривал это заявление, торопливо продолжил: – Я уже давно не мальчик, брею бороду, но Поликсена, как прежде, видит во мне несмышленыша, младшего братишку, который хныкал из-за разбитой коленки. Она хотела бы привязать меня к своему подолу. А ведь Александр в мои годы полмира успел покорить. – Стратоник выпрямился; глаза его сверкнули. – Мне тесно в ее кукольном доме, среди ваз, картин и статуй, жеманных, разряженных гостей. Война – вот дело для настоящего мужчины! Что может сравниться с тем чувством, когда, вытянувшись в седле, ты летишь, припав к шее своего скакуна, и яростный ветер трубит тебе в уши! Когда твой клинок входит в плоть поверженного врага, словно в трепещущее тело любовницы. И пусть битва измотает тебя, точно норовистая кобылица – как сладостно потом жить, разминувшись со смертью!
Увлеченный своим красноречием, Стратоник не заметил, что во время его тирады Филодем побагровел и сжал кулаки.
– Глупый мальчишка! – воскликнул он, и лицо его исказилось от гнева. – Бороду ты, может, и бреешь, но вот разумом, не в пример волосам, боги тебя обидели! Неужели это я вдолбил в твою голову такую чушь? Плохой же тогда из меня учитель! Да, война – мужское дело, скверное, грязное и тяжелое, а не забава для пустозвонов и болтунов. Она, как виноградная лоза, приносит три грозди: наслаждения, опьянения и омерзения. Я испробовал каждую из них и потому знаю, что говорю. Война каленым железом прошлась по моей шкуре. Двадцать лет я спал со смертью, как с женщиной, под одним плащом, мне знаком и цвет ее, и запах, и вкус. А ты рассуждаешь, будто собрался на приятную прогулку!
Филодем порывисто шагнул к Стратонику, словно хотел ухватить его за грудки, но, сдержавшись, просто положил руки ему на плечи. Его взгляд стал жестким и чужим.
– Только в лагере тебе не приготовят ни мягкой постели, ни изысканных яств, ни душистой ванны. Зато ждет бездна других удовольствий. Для начала ты хорошенько натрешь свою нежную задницу, так что не сможешь ни сидеть, ни лежать. Купаться будешь во время переправы, уцепившись за гриву коня, когда лошади – и те стонут от ледяной воды. Спать придется прямо на земле, сунув под голову камень или провонявшую потом попону. И радуйся, если получишь на ужин глоток паршивого вина и обрезок тухлятины, пока тебя самого за милую душу жрут вши. – Филодем криво усмехнулся. – А когда ты впервые проткнешь врага – вчерашнего волопаса или дровосека, который держит меч, как оглоблю, и на тебя вывалятся его кишки, твой собственный желудок доскажет то, о чем умолчал старик Гомер.
Стратоник отшатнулся, пораженный не столько словами друга, сколько его тоном.
– Ты коришь меня незнанием жизни, – пробормотал он растерянно, – но как же я смогу познать ее, сидя в четырех стенах?
Вид у него был до того ошарашенный и несчастный, что Филодем смягчился.
– Ладно, – проворчал он, – будь по-твоему. Все равно ты наделаешь глупостей – так уж лучше под моим присмотром. Только ведь сестра тебя хватится...
– Об этом не тревожься! – Стратоник подпрыгнул от радости и бросился ему на шею – так стремительно, что Филодем пошатнулся под напором его чувств. – Я оставил ей письмо.
Филодем с сомнением покачал головой, но сказать ничего не успел. Они как раз дошли до перекрестья улиц, когда навстречу из мрака вдруг вынырнула женская фигура в темных одеждах. К ногам ее ластились псы. Друзья невольно переглянулись – в такую пору и мужчинам небезопасно ходить в одиночку.