– Да, – повторил Купревич. – Солнце то же. Луна, звезды, галактики… То есть другие, конечно, но там изменения на уровне элементарных взаимодействий, и чем дальше… Понятия не имею, с какой скоростью склейка распространяется. Эффект Эйнштейна-Подольского-Розена…
– Ой, только этого не надо! – Баснер бросил на соседа сердитый взгляд. – Ваша физика для меня темный лес.
– Вы как раз о физике и хотели поговорить в самолете, – сухо напомнил Купревич.
Баснер передернул плечами.
– Тогда это была… ну… просто разговор…
– А сейчас это просто жизнь, – мрачно констатировал Купревич.
– Я люблю Аду! – с вызовом произнес Баснер.
Купревич промолчал. Он любил Аду не меньше (наверняка – больше), но не готов был кричать об этом на весь белый свет. Тем более – здесь. Он нечасто говорил жене о своей любви. Может, всего несколько раз за четверть века их супружеской жизни. Наверно, он был не прав. Читал, конечно, что женщинам нужно каждый день повторять, как они любимы, и не понимал этого: что за любовь, о которой приходится напоминать ежедневно? Любовь проявляет себя в мелочах, в каждом поступке, каждом взгляде, в необходимости быть вместе, чувствовать вместе, любовь можно проявить даже в разговоре о том, как мыть посуду, какой фильм смотреть, сидя, обнявшись, или даже в разных креслах. Он знал, что любит Аду, она это знала, им не нужны были напоминания. Но, наверно… Он должен был говорить Аде каждый день, несколько раз в день: утром, просыпаясь, днем, разговаривая по телефону, вечером, когда Ада отдыхала после спектакля, а он, уставший – от своих расчетов и дискуссий. «Я люблю тебя». Он произнес это мысленно, слова в его сознании звучали совсем не так, как у Баснера. У каждого была своя Ада. Своя Ада была и у Шауля, который сидит шиву. В отличие от них, Шауль видел мертвую Аду, держал ее холодную руку, плакал над ней, шел за ней на кладбище, бросал горсть земли в могилу, рвал на себе рубашку, как положено у евреев.
Там, под холмиком влажной земли, Ада осталась одна. Единственная. Чья?
Как они будут жить дальше? Купревич не хотел, не мог думать об этом сейчас, он отталкивал мысли о будущем, но понимал, что думать придется. И не только думать. Лет пять назад, поддавшись уговорам страхового агента, они написали завещания. На имя друг друга. На всякий случай. В уверенной надежде, что случай представится очень нескоро.
Возможно, такие же или другие завещания есть у Ады и Баснера. У Ады и Шауля.
Купревич встал, обошел могилу Паловера, поднял по пути камешек и положил для Ады рядом с другими. Лучше бы здесь лежали цветы. Живые. Хризантемы – любимые цветы Ады. Он как-то принес букет желтых хризантем, Ада поставила цветы в вазу, а позже, вечером, ненавязчиво, вскользь, чтобы не обидеть, сказала, что хризантемы должны быть только белыми. Желтые – да, тоже живые, но все равно не настоящие, потому что крашеные. Он всегда потом покупал только белые хризантемы.
Услышав шаги, Купревич поднял голову: по дорожке от ворот шла Елена. Увидела Купревича и пошла быстрее. Ему показалось, что она была рада встрече. За памятником Паловеру сидевший на скамье Баснер был не виден.
– Я звонила в отель, – сказала Лена вместо приветствия. – Просила передать вам, чтобы вы перезвонили.
– Я слышал, – кивнул Купревич. – Спасибо… Мне нужно купить здешнюю сим-карту, чтобы звонить по мобильному. Раньше не подумал…
– Вы немного пришли в себя, – констатировала Лена. – Я покажу вам, где можно купить карточку для телефона. Сожалею, но вам, наверно, не нужно приходить в… то есть…
Ей очень не хотелось договаривать, Купревич избавил Лену от такой необходимости.
– Я понимаю. Вчера я приехал туда, потому что не знал… даже представить не мог…
– А другой…
– Баснер?
– Да. Он очень агрессивно повел себя вчера.
– Не могу осуждать его за это.
– Его тоже нет в отеле.
Купревич кивком показал на памятник Паловеру. Лена бросила на Купревича удивленный взгляд, но, сделав шаг, увидела Баснера, сидевшего, обхватив голову руками.