Убить можно словом. На расстоянии.
А память… Когда Ада умерла и началась синхронизация и суперпозиция четырех ветвей эвереттовского многомирия, стала меняться и память. Сейчас он, скорее всего, помнил не то, что происходило «на самом деле», а то, что по законам физики могло быть склеено в единое целое, слеплено согласно квантовым законам и уравнениям, которые ни он, ни Лерман, и никто на свете не может не только решить, но даже составить.
Он знал, чувствовал, помнил, уверен был: никакое его действие, поступок, слово не могли разорвать Аде сердце. Но в то же время все отчетливее ощущал собственную вину. Все мы виновны в том, что происходит с нашими близкими. Что бы с ними ни происходило, наша доля участия присутствует, знаем ли мы об этом или нет, понимаем или не понимаем, хотим или не хотим.
Но он ни сном, ни духом, ни сознательно, ни подсознанием не хотел, не мог хотеть, чтобы Ада… Все у них было хорошо, они всегда были единым целым…
Кроме последних месяцев. Ссорились, это случается и у самых близких людей. Они поссорились, когда Ада уехала играть в израильском театре, а он был против. Он не хотел, чтобы она уезжала, у него было предчувствие…
Не было у него никакого предчувствия, он сам потом себя убедил, а на самом деле обычное мужское самолюбие. В его работе наступил важный этап, он не хотел отвлекаться на домашние дела, на беспокойство о жене, на звонки в Израиль… А Интернет Ада не признавала, компьютером пользоваться не умела и не хотела, разговаривать по скайпу или в любой социальной сети не научилась.
Это стало причиной ссоры?
Нет, было что-то еще… Он не помнил, хотя должен был. Понимал сейчас, что ссора была, серьезная ссора… о чем?
Он не мог забыть это сразу, какое-то время, несомненно, помнил, и вину свою ощущал, но уже в самолете… нет, в самолете он говорил с Баснером, не ощущая не только вины, но даже не вспоминая о ссоре и словах, сказанных в неожиданной ярости.
Ярости? Не было никакой… А если была, он давно забыл. Не мог помнить, потому что память изменилась, и, если действительно что-то между ними произошло, никакой суд не сможет разобраться, никакой психотерапевт не сумеет вытащить из его подсознания и памяти то, чего там уже нет.
Или…
– Ты ведь и либрационные процессы при склейках учитывал? – услышал он вопрос Лермана. – Для этого не нужно решать уравнений, это сразу получается из принципа нелинейности. Если не учитывал, то грош цена твоей работе.
Либрационные процессы. Он назвал это иначе. Автоколебания нестационарных решений в процессе склеек сложных систем. Вторая его статья так и называлась.
Либрационные процессы или автоколебания – суть одна.
В процессе релаксации сложной склейки могут происходить – недолго, с характерным временем на порядок или два меньше самого времени релаксации – явления, относящиеся к раздельным реальностям. Иными словами, в какой-то момент он мог вспомнить…
Как сейчас.
И потом забыть. Прочно. Навсегда.
– Лена… – сказал он. Ее волосы пахли шампунем, он вспомнил запах, таким шампунем пользовалась Ада. И волосы красила так же. И руки его, обнимавшие Лену, вспомнили… Этого не могло быть, это, конечно, было не так, а может, он потому и вспомнил сейчас разговор с Адой в тот день – потому что шампунь, и краска для волос… Кто знает, какие мелочи вызывают обратные во времени эффекты?
– Так ты либрацию учитывал? – голос Лермана звучал, как набат. Оглушал.
– Я назвал это автоколебательным процессом.
– Ну… – протянул Лерман. – Назови явление хоть так, хоть этак, суть не изменится. Ты ведь вспомнил?
– А ты? – агрессивно отозвался Купревич.
– Господи… – пробормотал Баснер, на которого никто не обращал внимания. Он опустился на пол. Сел, прислонившись к спинке кресла, в котором сидел Лерман.
В сумочке Лены затренькал телефон, но она будто не слышала. Или не хотела слышать.
– Да ответьте же! – раздраженно сказал Лерман. – Голова и без того, как колокол. Это наверняка Шауль, и я даже могу представить, что он вам скажет.
Купревич тоже мог представить. Ему казалось, что он слышит и понимает каждое слово, хотя говорил Шауль тихо и на иврите, а Лена крепко прижимала телефон к уху.