Стюард сбежал в кубрик и честно рассказал команде про все, что услышал, и вдруг они один за другим стали признаваться, что тоже чувствуют запахи; особенно ночью, как будто рядом с ними проходит уже не раз оприходованная бордельная девка или, наоборот, леди в надушенных шелках, и будто бы тонкий пальчик скользит по груди вниз… А потом, за приятными ароматами, приходит что-то другое, наводящее на мысли о водорослях, которые колышутся на самом дне океана, прорастая сквозь скелет утопленника… Холодное, резкое, жгучее.
И с каждой ночью эти ощущения становились все явственней. Джефсон говорит, что вначале они пытались обсуждать свои видения, «русалочьи чары», как они их называли, но очень быстро перестали.
А потом первый помощник сказал, что, по его мнению, секстант, хронометр и компас не сломаны, но испорчены, и он не может понять, куда они плывут и зачем. Капитан совсем перестал разговаривать с командой и, казалось, что он не просто молчит, а забыл человеческую речь.
Прошли всего две недели с той ночи, как вернулась миссис Диринг, а команда уже оказалась доведена до предела.
Джефсон говорит, что в тот вечер, когда все случилось, он был в камбузе: кок попросил его, самого младшего из матросов, присмотреть за ужином, а сам отлучился на минуту. Джефсон мешал бобы на сковороде и вдруг услышал крики. Он выбежал наружу и увидел, как команда обступила миссис Диринг и оставляет одну дорогу – к борту. Капитан лежал на палубе без сознания.
Они надвигались, и она послушно отступала, закрыв лицо тонкими изящными руками. Ее плечи вздрагивали, словно от рыданий, и Джефсон клянется, что в ту минуту он ее пожалел и вскрикнул: «Нет, не надо!» Он бросился к ним, и в этот момент первый помощник толкнул ее и разорвал на ней платье. Девушка прижалась к борту и наконец-то отвела руки от лица. Она улыбалась, и Джефсон понял, что, если они сейчас столкнут ее в воду, случится нечто ужасное… Он оцепенел и только смотрел, как ее схватили и бросили вниз. Ему показалось, что пена волн собралась в сотни хохочущих женских лиц.
Они топтались у борта, глядя на эти лица, которые постепенно искажались и таяли в тусклой спокойной воде…
И тут вдруг застонал и попытался встать капитан, про которого все забыли.
Он пошатнулся, снова рухнул на колени, открыл рот и вдруг из него начала хлестать кровь. Секунд за десять он потерял столько, что должен был быть высушен, как мумия, но он все продолжал извергать из себя красный поток.
Кровь собиралась у его рук, не растекаясь, а вспухая все выше странным горбом, пока Джефсон не увидел, что это женщина, прекрасная обнаженная женщина, которая медленно, одним плавным движением, поднимается с колен. И когда она выпрямилась во весь рост, словно статуя из красного китайского фарфора, капитан рухнул на пол пустым коконом. Еще секунду он сохранял человеческие очертания, а затем провалился внутрь корабля, и доски палубы исказили очертания его тела.
Женщина засмеялась, кокетливо и лукаво, и море, окружившее корабль, засмеялось вместе с ней на тысячу голосов.
Джефсон с трудом отвел от нее глаза и увидел, что остальные стоят, как соляные столбы, и смотрят на алую женщину глазами пустыми и блестящими, как отполированная морем галька… И вдруг, в одну секунду, она словно оказалась рядом с каждым из них, запахло железом, медью и мускусом… и команда послушно взялась за работу. Все, кроме него. У Джефсона вдруг начало двоиться в глазах: он видел корабль, на палубе которого он стоял, и видел второй, который выдвигался из первого, словно тень от закатного солнца, только эта тень не была черной, напротив, она была как зеркальное отражение первого корабля. На носу стояла фигура, впитавшая в себя все оттенки красного цвета.
И что самое страшное, вся команда, кроме Джефсона, оставалась на том корабле, они спокойно и невозмутимо занимались каждый своим делом, и с каждой секундой второй корабль все дальше уходил от первого, а первый таял под ногами Джефсона.
Когда он оказался в воде, то ему показалось, что миссис Диринг смотрит ему прямо в лицо, и его подхватило какой-то теплой и упругой волной…