Невероятно.
Он не понимал, что с ним происходит. Он будто исчез сам из себя, смотрел на себя со стороны, оставаясь собой. Прошлое подменили. Настоящее стало зыбким. Будущего не существовало.
– Вы говорили о фальсификации прошлого, – услышал он свой голос. Баснер кивнул:
– Мое прошлое было таким, как я его помню. И фотографии.
– Это Ада, – констатировал Купревич.
– Конечно, – согласился Баснер.
– Моя жена.
Баснер покачал головой.
– Моя. Я люблю… любил Аду.
И добавил:
– Больше жизни.
Купревичу театральная фраза не понравилась, и он сказал:
– Так не бывает.
Относились его слова к сказанному Баснером или к пониманию того невероятного факта, что говорили они об одной женщине?
Они смотрели друг на друга, и каждый старался придумать единственно правильный вопрос, за которым последовал бы единственно возможный ответ, способный расставить все точки над «i».
Баснер, привыкший расставлять исторические события по их предполагаемым местам, поднял спинку кресла, сел прямо, и заговорил тихо, медленно. Купревич не мог прервать его, даже если бы захотел, но он не хотел, потому что говорил историк о том, что происходило на самом деле. Об этом сто раз рассказывала Ада, обожавшая вспоминать свое детство, и фотографии, в том числе и те, что были в альбоме у Баснера (и в альбоме, дома, в Бостоне), все сказанное подтверждали.
– Когда Аде было три года, семья переехала с Петроградки на Васильевский, размен был сложный и стоил дорого, но отец Ады хорошо зарабатывал…
Константин Михайлович Теплицкий (на самом деле Моисеевич по паспорту) был в годы застоя завотделом в Институте точного машиностроения и мог себе позволить. В восьмидесятом, когда Аде было двенадцать, неожиданно умер от инфаркта – прямо на работе, в своем кабинете. Скорая приехала слишком поздно, через сорок минут.
– …мог себе позволить, – бубнил Баснер. – Ада отца обожала, но он рано умер: инфаркт, прямо на работе, скорая не успела. Ада рассказывала: странно, но в детстве она терпеть не могла театр и вообще не думала о будущем. И музыку не любила – то есть не любила ходить в музыкальную школу и, когда отца не стало, сказала матери, что…
Да, Ада об этом рассказывала, театрально закатывая глаза, прижимала руки к груди – изображала мать. «Девочка моя, ты должна, как можно бросать…»
– Когда ей было тринадцать, Адочка сильно заболела, лежала в больнице почти месяц…
Да, в Седьмой детской. Фотографий того времени не было – кто фотографирует больного ребенка? – но Купревич и по рассказам жены представлял, какой Ада стала худющей и, как она говорила, «прозрачной». И осложнение на сердце – ревмокардит, от Ады он впервые услышал о таком диагнозе.
– …ревмокардитом. Мама сильно испугалась тогда, врачи говорили, что ревмокардит может перейти в порок, и больше не заставляла Адочку ходить в ненавистную музыкальную школу. Тогда Адочка начала писать стихи…
Да, но начала читать и хорошую поэзию – Блока, Лермонтова, почему-то невзлюбила Пушкина; наверно, потому что «наше все» впихивали в школе, и надо было целые главы «Онегина» учить наизусть. Ада рассказывала, что быстро поняла разницу между хорошими стихами и своими рифмованными строками. Он хотел почитать, ему было интересно, но стихи не сохранились: как-то, прочитав сонеты Шекспира в переводе Маршака, Ада порвала и выбросила в мусоропровод все свои тонкие тетрадки и больше в рифму ничего не писала.
– …все порвала и выбросила. Тогда Адочка и увлеклась театром. Мама взяла билеты на «Три сестры» в БДТ, на работе кто-то предложил, сама она театралкой не была, но, если предлагают, почему не пойти? Интересная история, Адочка рассказывала. Ей было четырнадцать, и билетерша отказалась пропустить их в зал…
Верно. Детей на вечерние представления не пускали. Мама пошла к окошку администратора, Ада стояла рядом и хотела домой. Она терпеть не могла ситуации, когда что-то не разрешали, куда-то не пускали, ей хотелось спрятать голову под подушку, никого не видеть… А мама поведала администратору, что дочь обожает театр, не пропускает ни одного спектакля по телевизору, особенно когда БДТ, особенно когда на сцене Лебедев, Борисов, и сегодня для нее особый день, первый раз, так уж получилось, нельзя отнимать у ребенка мечту, бывают же исключения… И администратор, желчный старик, которого Ада не видела, потому что мама загораживала окошко, но слышала хорошо и точно представляла: старик и желчный, не иначе; этот театральный цербер то ли проникся, то ли сжалился, то ли устал за день, но Аду с мамой посадил в директорскую ложу над сценой («Сидите тихо, не высовывайтесь, чтобы вас никто не увидел»), и впечатления оказались такими сильными, что Ада потом не могла уснуть, а утром, по дороге в школу, решила стать актрисой.