Друзья сына нам обрадовались, и также обрадовались друзья друзей. Нас опекали, просвещали относительно достопримечательностей и маршрутов, баловали и вкусно кормили.
Первая поездка – в Баден-Баден. Двадцать минут на скоростном трамвае. Опять горы и леса, атмосфера курорта, старинные дома, тени великих.
Мы прибыли на тот же самый вокзал, на который прибывали они, великие. Пили горячую противную целебную воду в галерее, чинно прогуливаясь у колонн, фотографировали зеленую лестницу в игорный зал знаменитого казино, дом, где Достоевский писал «Игрока», виллу Полины Виардо, дом рядом с ней, где жил Тургенев «на краю чужого гнезда». Европа не была их домом, но была кампусом, летней школой, наверное…
У калитки старого особняка на склоне горы мы заметили выбитый в камне могендовид. «Европа – родина евреев», – пронеслось в мозгу – из-за созвучия корней, должно быть. Да, нет, конечно, что за чушь! Почему же это все такое родное? Или троюродное, как незнакомый человек, у которого с тобой общая прабабушка. «Скажите мне, друзья, в какой Валгалле мы вместе с вами щелкали орехи…»
Карлсруэ, Гейдельберг, Фрайбург, Страсбург, Париж… Черный лес, горы, река Рейн, река Сена, замки, готические соборы, старинные университеты, из числа лучших в мире.
Нам показывают мост, на котором сохранилась тюрьма, и мост, с которого опускали в воду в железной клетке «ведьм» – испытание водой. Площади, где рубили головы известным и неизвестным людям. «Маленькая Франция» в Страсбурге, где лечили сифилис – «французскую болезнь». Куда ушла эта жестокость, эти моря крови? Ни следа страшного прошлого. Как удалось им избавиться от тысячелетней грязи и мерзости, выработать новые правила жизни и сохранить все лучшее неизменным?
И мосты эти, и площади очень красивы и благородны. Сколько достоинства в лицах людей. Европа с достоинством проверяет билеты в поездах, подает еду в кафе, продает в магазинах.
Все так, как должно быть, все как надо...
Париж роняет тяжелые сентябрьские каштаны, скачут по площадям золотая Жанна д’Арк и черный Генрих IV. В «Клозери де Лила», в «Доме» и в «Ротонде» сидят люди, несутся машины по площади Согласия, стоят на месте Нотр-Дам, Лувр и Консьержери… За десять лет, что прошли с моего первого свидания с Парижем, здесь ничто не изменилось.
Нам было хорошо в Европе. С особенной благодарностью буду вспоминать маленькую парижскую квартирку, приютившую нас на четыре дня. Дом восемнадцатого века сохранился почти неизменным, приобретя современные удобства. Потемневшие от времени балки на потолке, старинная мебель и фарфор, настоящее столовое серебро, тяжелое и неудобное, но единственно возможное в таком доме. Кто играл с этим деревянным бараном: дети прошлого или позапрошлого века? Кто сидел в детстве на этих крошечных скамейках? Почему их не выбросили, когда они уже были старыми, но еще не стали антикварными? С какой любовью и вкусом жили здесь люди, с каким уважением к себе! Картины, статуэтки, морские раковины везде – даже в ванной. И я понимаю, что без картины в ванной мне уже не обойтись.
Мы искренне восхищаемся прекрасно устроенной европейской жизнью, где уже никогда не может быть войны, где детям не надо служить в армии, и я думаю грешным делом, а правильно ли мы сделали, что поехали в Израиль?
По Фрайбургу нас водила жена старого приятеля, бывшая москвичка. Она рассказывала, как за двадцать лет привыкла к Германии, какой дикой и грубой кажется ей Москва в редкие приезды. Говорила, что ее восхищают нынешние немцы, которые искренне раскаялись и очень стараются исправить содеянное прошлым поколением. Что, напротив, ее очень разочаровали евреи, которые не испытывают благодарности к тем, кто так много им дает, и склочничают между собой в своей общине… Что привезенные когда-то дети уже выросли, и они, к счастью, совсем настоящие немцы, и у них уже не будет никаких проблем.
В этом месте я стала замирать, что-то мне напомнили ее рассуждения. Я представила, что мой младший, увезенный в семилетнем возрасте, вырос бы немцем, и мне стало холодно в жаркий день, и воздух Европы затвердел в моей груди.
Попытка это объяснить успеха не имела.
– «Это твоя проблема, а не немцев», – уверенно сказала жена приятеля, и я с ней согласилась. Все верно, я выросла с этой проблемой, и никуда мне от нее не деться. И я всегда знала, что это не худшая моя часть. Но я еще подумала, как хорошо, что есть другие люди, без таких проблем, которые дают возможность раскаянию обрести адресата. И я стала слушать про Эразма Роттердамского, который преподавал одно время во Фрайбургском университете и жил напротив собора. Колокольный звон мешал ему спать и думать, и Эразм, обладая склочным характером, вместо того, чтобы сменить жилье, писал бесконечные жалобы. Интересно, что он предлагал? Перенести собор в другое место или отменить колокола?