Оплеух не хочется, значит надо бежать, прятаться в замке и ждать, пока мать не разродится, новоявленный папаша тотчас о падчерице думать забудет.
Однако бежать не приходится.
На одну из поросших рыжей шерстью ручищ, где не хватает половины среднего пальца, вдруг ложится ладонь – с виду куда слабее рыжей лапы, но с легкостью останавливающая замах.
– Как не совестно бить ребенка? – говорит человек, которого мгновение назад еще не было, и укоризненно качает головой. – А еще король!
Выглядит появившийся незнакомец чудно: коричневое верхнее одеяние вроде мантии с узкими рукавами, черные штаны и плотная рубаха, надетая поверх другой белой рубахи. На шее болтается узкая тряпка. Тупоносые башмаки из блестящей черной кожи, с тонкими завязками. Бритая голова и безбородое, как у юноши, красивое смуглое лицо. То ли монах, то ли друид, то ли шут иль сарацин, не разобрать.
– Отстань! – сердится медведь. – Без твоих поучений обойдусь, колдун. Жене моей лучше помоги. Сделай что-нибудь из своих штучек. Слышь, она, бедная, как надрывается!
– «Штучек» я не делаю, – холодно отвечает тот. – А роды процесс естественный, в тонкости человеческой физиологии мне вмешиваться негоже.
– Толку-то от тебя с твоим пустозвонством! – плюется медведь прямо на каменный пол, усыпанный сухим тростником.
– Ну-ну, – усмехается человек, приподняв бровь. – И, впрямь, какой от меня был толк, твое величество? Лишь корона да жена…
Медведь косится на него недовольно, протяжно вздыхает и оседает на деревянную скамью, будто ноги не держат.
– Извини, в гневе забылся. За жену страшусь. Люблю ее пуще жизни, ты знаешь.
Человек, оттаяв, хлопает его по великанскому плечу.
– Не страшись, все окончится благополучно.
Девочка решается заговорить:
– А вам, сэр, это ведомо наверное?
– О, да-да-да, – рассеянно отвечает странный незнакомец. – Свершится то, что предсказано, в мир явится то, что обещано, и воцарится то, что истинно. В общем, все будут довольны. Когда я говорю «все», то имею в виду…
– Я спрашивала о своей матушке, – перебивает она. – Ну и об этом, – девочка небрежно указывает кивком на дверь, – кто родится.
– Я и сказал о нем! О твоем брате, дитя.
Сияя блаженной улыбкой, чудной человек принимается бормотать, нанизывая слова плотно-плотно, гладко, близко, нараспев:
– Ты – война, а он – мир, ты – море, а он – небо, ты – ненависть, а он – прощение, ты – прошлое…
– О брате? – Встрепенувшийся медведь вскакивает со скамьи. – Неужто мальчик?!
– Отчего это я – ненависть? – обиженно встревает девочка. – Что я плохого кому сделала?
– Значит, хвала Господу, наследник родится?
– И почему это я – прошлое? Я не прошла, – топает она маленькой ножкой. – Вот я тут стою!
– Заткнись, девчонка, – скалится медведь. – Дай о деле узнать!
– А у меня своих дел быть не может?
– Дура, твое дело – за прялкой сидеть!
Спорят, кричат, глядь – а человека в диковинном одеянии уже нет. И куда делся, непонятно, и был ли вообще, неизвестно, и застывают оба, глупо приоткрыв рты.
– Мерлин! – орет король на пустой воздух. – Ты куда делся, сарацинский черт?! Вернись немедленно, я тебе приказываю! Вернись, не то шкуру спущу!
И тут дверь наконец распахивается, и выходит крик, поначалу – возмущенный, сердитый, мол, зачем это все, я о таком не просил, мне и раньше хорошо было, но вскоре меняется на другой, исполненный силы и торжества: «Я теперь здесь!»
Медведь радостно бурчит, женщина на постели слабо улыбается, служанки носятся с тазами, полотенцами и уставшим видом благородных матрон. Крови в комнате – как будто кого-то убили, но это всегда легко перепутать.
Девочке показывают сверток с опухшими щелками глаз, плоским носом и щеками, надутыми на весь мир. Лягушачий рот. Слипшийся пушок на голове.
«Фу, какой урод, – думает Моргана, разглядывая своего новорожденного брата Артура с брезгливым интересом, – красный червяк в свивальниках».
И почему-то плачет.
Они разные.
В глазах Морганы, дочери покойного герцога Корнуолла, разлито море, переменчивое, опасное, без дна, а имя ее глубоко, таинственно и сложно; в нем заключена и тяжкая поступь волн, и тяжкая поступь смерти.
Артур – медвежонок, сын коронованного медведя, и его взгляд – словно летнее небо: столько полуденной безмятежности и безоблачной голубизны, что не вычерпать, как ни старайся.
– Это потому, что он дурак, сын дурака, – решает девочка, и эта незатейливая мысль для нее утешительна.