– Ну и сколько ты хочешь за этот... амулет?
– Одну крону. Всего одну крону.
2016
Рассказы
Марита ПИТЕРСКАЯ
ЭКСПЕРИМЕНТ
Вот и сбывается все, что пророчится.
Уходит поезд в небеса – счастливый путь!
Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть.
(В. Высоцкий, «Баллада об уходе в рай»)
Элиас увидел свет. Бледный, как цветок лотоса на воде, свет раскрывался перед глазами его, подрагивал белесыми лепестками лучей, колючий и бархатно-нежный одновременно. Элиас засмеялся, радостный, как ребенок, бегущий за радужно-пестрым мячом по цветущему лугу, и распахнул глаза навстречу ослепительно-белому, и белое было вокруг, теплое, точно утреннее парное молоко, и Элиас тонул в нем, нырял в бездонную глубину, бесконечно задерживая дыхание, и белое звенело в ушах, пело тонко натянутой струной… оборвавшейся с пронзительно-острым звоном, и Элиаса вынесло из безмятежно-белых глубин, как рыбку, пойманную на стальной крючок, и кинуло оземь. Вскрикнув от боли, Элиас закашлялся, глотая высохшим ртом непривычно колкий, давящий легкие воздух, и тотчас же холодное жало шприца воткнулось под кожу его, вливая в вены остатки белого – успокоительно-легкий, потерянный рай. Веки Элиаса дрогнули и приподнялись. Элиас лежал на кровати и смотрел в потолок – странно прозрачный, будто каток, застывший морозной зимой, гладко залитый водою каток с переливчатыми подсветами лампочек где-то в глубине льда.
– Где я? Что со мной случилось?
– Вы в клинике. Все хорошо, отдыхайте. Как только вы полностью придете в себя, с вами обязательно побеседуют.
Она была в обжигающе-белом, откликнувшаяся ему медсестра, от снежного холмика остроугольной шапочки на макушке – до тонкой занавеси халата, скрывающего ее незябнущие коленки. Элиас улыбнулся. Все и вправду было хорошо. Тот долбаный грузовик, размазавший его по асфальту… черный, огромный, как гора, вылетевший из-за угла грузовик… он швырнул Элиаса на бордюр тротуара, словно слон, навалился на грудь, и ребра Элиаса затрещали и сломались, и череп его – треснул расколовшеюся цветочною вазой еще раньше, и последнее, что Элиас помнил – кровь, густой, мазутною лужей растекающуюся по асфальту, и кислый привкус ее, смешивающийся с костяным вкусом разбитых зубов… А потом пришел белый.
Элиас осторожно ощупал под простыней руки и ноги. Все было на месте, неповрежденное, не отзывающееся душной волною боли при каждом движении. Элиас покрутил головой, коснулся пальцами затылка, ожидая найти повязки и гипс… ничего. Он был цел, как вновь собранная игрушка, как блюдце из тончайшего фарфора, едва сошедшее с заводского конвейера, ни трещинки, ни пылинки… Элиас вскочил на кровати, отбросив простынь.
– Что со мной происходит?! Принесите мне зеркало!
Прозрачно-льдистое, залитое лампочной подсветкой, пространство над головою его сгустилось, острым, металлическим блеском хлестнуло по краям. Над запрокинутым в крике лицом Элиаса висело зеркало, а в зеркале отражался он сам – светловолосый, коротко стриженный, в белой больничной пижаме… юноша лет восемнадцати, каким Элиас помнил себя по студенческим фотографиям двадцатилетней давности. Белый вновь ударил в виски с неумолимостью нокаутирующего боксера, и Элиас всхлипнул, и опустился на кровать, закрыв лицо руками.
– Что вы со мною сделали?.. Где я нахожусь?..
– А вот это уже нехорошо, молодой человек. Плакать, как глупый ребенок… ну-ну… Профессор Альштейн, позвольте представиться.
Элиас не сразу заметил его – грузного, приземистого господина в костюме цвета «мокрый асфальт», затаившегося на стуле у изголовья кровати, дожидаясь его пробуждения. Белый медленно отступал, откатывал холодно-приливной волной с хрустким привкусом соли, и Элиас вытер слезы и, свесив ноги, сел на кровати.
– Элиас Берг, старший научный сотрудник Института экспериментальной генетики…
– …где вы сейчас, собственно, и находитесь. Впрочем, я понимаю вас – узнать родные стены вам было крайне непросто – за последние две сотни лет наш институт был кардинальным образом переоборудован и неоднократно перестроен… Ну-ну, не нервничайте так, коллега, возьмите же наконец себя в руки!
Отблесками гаснущего сияния белый плыл в профессорских очках, сжимался в единую точку в блестких стеклышках линз, бил в лицо Элиаса – острым, как наточенный скальпель, холодно-стальным лезвием луча, и Элиас смотрел прямо, стараясь не щуриться, накрепко впечатывая в память обжигающие вспышки слов.