Старший сын Прокофьева, Святослав, в беседе с Н. Савкиной говорил: «Мои представления об отце довольно контрастны. В воспоминаниях детства – энергичный и трудолюбивый, изобретательный и жизнерадостный, оживленный и веселый. В последние годы жизни <…> ощущались какая-то угнетенность, затаившаяся горечь и утомление, которые, по-моему, отражали пережитое» [1994].
Знаменательно, что те же черты характера, которые мешали композитору в личной жизни, обогащали его палитру, отражаясь в его творчестве оперного композитора: «Прокофьев во всем ищет “странности” – предельные душевные состояния героев или предельные рубежные ситуации в их жизни <…>. Как правило, “взрыв” происходит по многим и разным направлениям, в нем участвуют все выразительные компоненты данной сцены, создавая некую “гармонию хаоса”» [Ансимов, 1994, с. 12].
2. Причастность к рождению новых парадигм
В 1914 г. Прокофьев писал: «Несомненно, что со временем меня будут считать самым заядлым классиком, но теперь, говорящий это – открывает Америку» [т.1, 2002, с. 408]. История подтвердила его правоту.
Вершины, достигнутые в миновавшем году Феникса (1398 – 1891) и считавшиеся в нем классикой, больше не казались таковой новым поколениям. Уроженцы часа Феникса не ощущали принадлежности ни к одной из эпох, а черпали свои познания из «среза времен». Прокофьев говорил: «Я не стесняюсь заявить, что по существу являюсь учеником своих собственных идей» [Вишневецкий, 2009, с.8].
Родившимся в час Феникса часто приходилось делать сложнейший выбор: стать ли частью разрушительных сил, ломавших отжитые устои, или принимать участие в созидании новых парадигм. Чаще всего они воспринимались окружающими как люди, сочетавшие оба типа поведения. Так случилось и с Прокофьевым. Таким преподавателям, как Римскому-Корсакову или Лядову, сложность его ритмов казалась непостижимой и пугающей. В 1909 г. Лядов возмущенно говорил: «Ни гармонии, ни формы, ни музыки – ничего нет! Драконы какие то! <…> Прокофьев – это несомненный талант, а пишет… черт знает что!» [т.1, 2002, с. 73]. В 1915 г. о разрушительной способности музыки Прокофьева говорила ему его первая невеста Нина Мещерская: «Вот под эту музыку можно застрелиться» [Вишневецкий, 2009, с.121]. В 1917 г. композитор Метнер негодовал на концерте Прокофьева: «Если это музыка, то я не музыкант» [т.1, 2002, с. 638]. В противовес им, в 1918 г. нарком просвещения Луначарский разглядел в молодом композиторе человека-созидателя. В дни гражданской войны, он говорил Прокофьеву: «Я узнаю в вас то, что в то время, когда все занимаются разрушением, вы созидаете» [т.1, 2002, с. 697].
Обе стороны таланта Прокофьева сумел распознать Эренбург, писавший: «Сергей Прокофьев умел не только строить, но и ломать. В этом внешне спокойном, как бы северном человеке, жила необычайная внутренняя страстность. Один из первых он передал в музыке бурю своего века» [Прокофьев, 1965, с. 479]. Поэт Г. Оболдуев, тоже рожденный в час Феникса, усиливал сказанное:
Гражданин Прокофьев душит
Наши пасквильные души:
Надо им помереть,
Чтоб потом жить и петь.
Оригинальность отличала все творчество Прокофьева. Ансимов не переставал удивляться тому, что каждую из своих 8 опер Прокофьев писал, используя новые приемы, так, как будто «не зная о музыкальном театре, и вообще пишет оперу впервые» [1994, с. 11]. И – главное – он оставался впереди тех, кто родился до часа Феникса. Всего лишь 10 лет разделяли Прокофьева с его ближайшим другом и сокурсником Н. Мясковским (1881 – 1950), впоследствии завоевавшим известность выдающегося композитора и музыкального критика. Тем не менее Мясковскому эта разница казалась пропастью: «Человечески мне Сережа “адский друг”, но как музыкант он для меня недосягаем. <…> Такие гении рождаются раз в сто лет или раз в пятьдесят лет. Мы должны быть счастливы, что живем в одно время с ним. Он с ранних лет – и всегда оригинален <…> Я не всегда понимал его. Он идет впереди времени» [Мендельсон-Прокофьева, 2012, с. 206].
3. О жизненной философии
С ранних лет Прокофьев любил философию и с интересом читал работы Шопенгауэра, Канта и Фейербаха, Маркса и Ленина. В Париже он увлекся Христианской наукой, и долгие годы оставался ее последователем. В этом учении его притягивали постулаты, помогавшие преодолевать жизненные трудности и поддерживать внутреннюю гармонию.