— Значит, на данный момент твои упражнения — вставать пораньше, чтобы сидеть здесь, в саду, и не убегать, — сказала я.
— Имей в виду, у меня нет новых мыслей или восприятий относительно случившегося, поверь, это так: ни новых мыслей, ни новых выводов. Только и без всяких мыслей мой разум почему-то настаивает на том, чтобы вернуться и переиграть фильм. Он просто прокручивает сцены снова и снова, и на данном этапе мне кажется, что у меня нет выбора, кроме как позволить ему это. Другими словами, если это то, что должно быть, если я обязан запустить фильм, то лучше попытаться сделать это организованно: покончить с ним с утра, прежде чем я начну день.
— Не волнуйся. Я в норме. В конце концов все будет хорошо, — добавил он, а я, присев перед ним, как бедуинка, заглянула ему в глаза.
— В конце будет?
— Уже хорошо. И как только я закончу смотреть фильм, я вернусь к тренировкам.
— Ты всегда будешь поступать правильно, я не сомневаюсь, — с жаром сказала я. Мне почему-то было стыдно сказать ему то, что он, вероятно, был бы рад услышать: что меня не преследуют никакие картины. Со мной, пожалуй, всё совсем наоборот. Значительную часть дня меня все еще трясет. Но среди этой тряски случается, что я замираю с внезапным чувством удивления. При каждой такой остановке мне требуется мгновение, чтобы понять: то, что наполняет меня удивлением — освобождение моего ума от гнёта. Может быть, от новизны этой чистоты меня и трясет. Мне нужно отдохнуть. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к существующему покою. Но я знаю также, что скоро, очень скоро, когда я восстановлю свои силы, мои глаза очистятся, и я увижу все, что захочу увидеть. Мне даже любопытно, что я увижу, когда захочу: сад велик, в нем есть на что посмотреть.
— Ты всё делаешь, правильно, — сказала я любимому, чьи страдания не разделяла. Что еще я могла сказать? Все уже сказано. И кому я помогу, повторив то, что он и сам знает? Я прекрасно понимала, что никакие слова и никакие доводы не помогут против навязчивых картин. — Хочешь, я приготовлю омлет? Сварить еще кофе?
Я поверила ему, что с ним все в порядке. Я также верила себе, когда говорила, что он всегда будет знать, что нужно делать. Верила, и в то же время продолжала наблюдать за ним, не появятся ли симптомы каких-либо скрытых ран. Иссиня-черный цвет подкожного кровотечения проявляется не сразу. И я думала, что, если рана действительно была, я должна убедиться, что утренние часы в саду, к которым он себя приговорил, не усугубили кровотечение. Одед просидел в саду почти до конца лета, но никаких синяков не появлялось. И все это время он оставался мне понятным.
Заботясь о нем, следя за его сном и едой и поддерживая его, я была близка к тому, чтобы стать для него матерью и сестрой. Мы были близки к этому, это почти произошло, но муж этого не допустил. Мой муж этого не допустил, и в то время, как я беспокоилась о его благополучии, он настаивал на том, чтобы вести себя со мной с нежной и слегка утомляющей властностью, он как будто назначил себя моим старшим братом. Я то и дело слышала: «Ты пообедала?» «Давай, я тебе его очищу» и «Осторожнее с этим креслом, оно тяжелое»; на что я отвечала фразами типа: «Да ты что? Оно совсем не тяжелое, а я не инвалид».
Так мы беспокоились друг о друге, пока со временем реальность не показала нам, что все наши опасения напрасны.
Прошло восемь суток, пока две газеты не напечатали краткую заметку об исчезновении профессора, и еще почти неделя, пока одна из пятничных газет не опубликовала более длинную статью: около восьмисот слов под заголовком «Тайна пропавшего профессора». Нелюдь был описан как «загадочная фигура» и снова представлен как «спорная фигура и среди историков, и в еврейской общине Соединенных Штатов». Один анонимно опрошенный историк назвал его «интеллектуалом со смелой интуицией, склонным к поспешным выводам», а другой сказал, что он был «шарлатаном без тормозов и опасным популистом». Полиция, как говорилось в статье, все еще блуждает в темноте.
Одед и я услышали об исчезновении еще раньше. Мы узнали об этом от моей свекрови, после того как они с Менахемом вернулись с ужина, который проходил в стейк-хаусе в Рамат-Рахель, а не в молочном ресторане на улице Керен а-Йесод:
— Еда была превосходной, но твой дядя не пришел. Мордехай говорит, что он даже не сообщил ему, что не сможет прийти. Жаль, что мы с ним не встретились.
Ни одно блюдо не упало и не разбилось, и красный соус не забрызгал платье моей свекрови. Одед скрестил руки на груди и, не моргнув глазом, сказал: