Сестру Элишеву, спрятавшуюся где-то на американском Среднем Западе.
И маму-покойницу.
Ее добровольный уход меня разгневал. По молодости я не понимала, что лишь на осиротевшей земле сможет вырасти мой райский сад. Я долго сердилась, пока время не остудило меня. В Раю нет места гневу, а если и случается на что-то разозлиться, то это быстро проходит. И, конечно, пока длится наша винная суббота, мы не ведаем горя. Мы благодарны той таинственной руке, что одарила нас смоковницей и виноградом; а еще более благодарны себе за то, что, хоть и не мы их посадили, но нам хватило ума их сохранить и холить.
Легкий ветерок колышет тени листьев. Во рту вкус вина, в воздухе — аромат плодов смоковницы, приправленный травкой. В райском саду звонит мобильник, и из телефона доносится голос того, кого большую часть прожитых лет я старалась вычеркнуть из памяти.
Сказать по правде, голоса я не узнала. Зазвонил телефон, мне было лень отвечать, но на экране высветился заграничный номер, и, хотя чуть раньше мы говорили с сыновьями, и я твердо знала, что никто из них звонить не может, я все же поднесла аппарат к уху — ведь на международный звонок невозможно не ответить.
Он спросил: «Могу я поговорить с миссис Брандис?» — по-английски спросил, хотя знал иврит и, когда мы с ним были знакомы, он говорил на иврите.
Я ответила: «Элинор слушает».
Он сказал: «Здравствуй, Элинор», — назвав меня по имени, и только после этого представился: «Это Арон Готхильф».
Я ничего не сказала и непонятно почему не прервала разговор. Молча протянула телефон мужу, который взял его сразу же, не спрашивая: «Что?» и «В чем дело? Кто это?»
Я услышала: «Говорит Одед Брандис», — и потом, совсем рядом, неразборчивый поток речи с другого конца линии. Я видела, как сузились глаза мужа, как он рассеянно погасил недокуренную сигарету, а потом властно и непреклонно сказал: «Жена не желает с вами говорить. Этот разговор неуместен, прошу больше сюда не звонить».
Человек мгновенной реакции, он встал между нами, но было слишком поздно — его быстрая реакция запоздала. Арон Готхильф искал и нашел меня, он узнал номер моего личного телефона и мою фамилию по мужу, которая часто, слишком часто мелькает в газете. Он искал меня, он стремился дотянуться до меня, и он сможет сделать это снова, как только пожелает.
Я сидела, выпрямившись, и когда муж положил телефон, встал и обнял меня сзади, — я не откинулась назад…
«Что он сказал?» — требовательно спросила я. Объятие, сковывающее движения, стало вдруг мне неприятно.
«Оказывается, он собирается приехать в Израиль, — ответил Одед извиняющимся тоном. — Какие-то идиоты пригласили его на конференцию. Он сказал, что очень хотел бы, чтобы ты согласилась с ним встретиться. А я говорю — послушай меня, Элинор: я говорю, давай забудем о нем, давай забудем об этом звонке. Этот человек с его конференцией нам совершенно ни к чему!»
«Ты понял, чего он хочет?» — я убрала руку Одеда со своей груди.
«Чего он хочет? Не знаю. Он выражался не то, чтобы туманно, — осторожно, я бы сказал. Упомянул своих внуков — у него есть несколько внуков в Бней-Браке. Знаешь, я думаю… Да, я думаю, он хочет наладить с нами отношения. Как бы невероятно это ни звучало, он хочет наладить отношения. Он дважды повторил, что он уже стар…»
«И слышать не желаю! — сказала я, сбрасывая с себя его вторую руку. — Это уже не актуально».
«Да, — эхом отозвался Одед. — Этот человек уже не актуален».
«Перестань называть его человеком! — поправила я. — Это не человек, и я ничего не хочу о нем слышать, потому что все это уже не нужно. Запомни одно: я никогда, понимаешь? — никогда! — даже, когда он сдохнет, не прощу ему того, что он был!»
Глава 2
Одед утверждает, что я заговорила об изнасиловании уже при первой нашей встрече. А я точно помню, что на первом свидании ничего такого не было (только на третьем), и настаиваю на том, что его память предвосхищает события с целью их драматизировать. Но в том, что касается последовавшей сцены, расхождений у нас нет.
Я рассказала ему об этом — не слишком много — и как отрезала:
— Вот и всё. И не думай, что я собираюсь рассказывать что-то ещё, подробностей не жди!
И он, совершенно растерявшись, поддакнул:
— Да, конечно.
Потом спросил:
— Но почему? — а что ещё он мог сказать?
— Прежде всего, потому, что насиловали мою сестру, а не меня, понимаешь? Это во-первых. И, кроме того… Неважно.
— Кроме того — что?
— Отстань.
— Нет, скажи!