Внезапно ослабев от ароматов горячей еды, я пожала плечами, а она, не отнимая руки, шутливо добавила что-то о том, сколько мы, женщины, готовы вытерпеть ради красоты — возможно, это вопрос воспитания, но ничего не поделаешь, такие уж мы! Она бы тоже хотела себе такого тигренка, но возраст уже не тот, да она и не решилась бы…
Одед иногда шутит, что я влюбилась в его родителей раньше, чем в него. Правда это или нет, но, согласно моей мифологической памяти, уже в тот первый субботний вечер я сложила оружие. Помню: белая чистота их дома опьянила меня, едва я вошла. Незаметно для себя я стала испытывать отвращение к своей грязной квартире, более того — эта чистота обнаружила во мне тягу к тому, чего у меня никогда не было, о недостатке чего я даже не догадывалась. Еще до того, как я поселилась в своей берлоге рядом с рынком, — в доме моих родителей, в интернате, везде, куда меня заносило, не было ни одного по-настоящему чистого места. Только, попав в тихую белизну дома Брандисов, я смогла оглянуться назад и содрогнуться от отвращения, и тогда я возжаждала этого нового и чудесного.
Чистота уютная, основательная, но отнюдь не стерильная — белые своды дома, массивная и удобная деревянная мебель — всё приглашало меня расслабиться, закрыть глаза и отправиться в страну Не-бойся-зла. Я закрыла глаза и отправилась, потому что, превратив мою наколку в декоративный аксессуар, мама Одеда с видимым удовольствием продолжала её поглаживать и к плите не спешила. Она обвела пальцем контуры хищной морды, прикоснулась к обнаженным клыкам и на прощание даже игриво надавила на нос. От этого легкого нажатия я заснула и спала долго-долго, до тех пор, пока не вернулся Арон Готхильф, который выследил меня и ворвался в мои сны. А я ведь за это время сумела изгнать его даже из снов!
Сиротство — смерть матери вкупе с отсутствием других существенных родственников — было главным моим приданым на бракосочетании с семейством Брандисов. Таким приданым не принято громко восторгаться, но с годами мы все научились его ценить.
Свободная от родителей, я избавила свекра и свекровь от необходимости делить звания «дедушки» и «бабушки» с чужой парой и вручила им как очевидность факт, что их сын и внуки проводят с ними все праздники и почти все субботы. Картину, в которой они сидят за столом вместе с моей доисторической семьей, я даже представлять себе не хочу. Мой отец всё чего-то крутит, важничает и ни минуты не сидит спокойно; прядь волос, прилизанная ко лбу, делается жирной от напряжения. Мама, изображая волнение, поднимает светлые, выщипанные в ниточку, брови и прижимает руку к своему оперному декольте. Омерзение. Не хочу думать о мерзости. Целый большой кусок жизни мне удавалось о ней не думать — и так хорошо удавалось! Я была близка к тому, чтобы поверить: человек — властелин своих мыслей.
Глава 3
Омерзение хитро — оно подкрадывается тихо и проникает в душу незаметно. От него нелегко уберечься, иногда даже приходится нанимать охрану. Такой «душехранительницей» стала для меня глупышка Алиса — героиня моей колонки.
Алиса вошла в мою жизнь, когда сыновья были уже в старших классах и передо мной начала разверзаться бездна досуга. Стражница души появилась как нельзя кстати — еще немного, и мой муж стал бы недоумевать, куда девалась творческая личность, на которой — как он полагал — он женился. А началось всё после разговора с Менахемом — многим хорошим в своей жизни я обязана именно ему. Свекор собирает книги о путешествиях в Иерусалим. Удобно устроившись на подоконнике, я листала старинную книгу — его новое приобретение, которое он с гордостью мне демонстрировал. Разглядывая гравюры, я изрекла: «Чтобы взглянуть на этот город глазами путешественника, не обязательно быть паломником», — и для пущего антуража развила мысль: «Перед лицом иерусалимской истории все мы здесь, в определенном смысле, не более, чем гости…»
Моей семье нравится, когда я так выражаюсь. Несмотря на то, что за много лет я не написала ни строчки, мои родные — включая сыновей, которым я свои стихи не показывала — не перестают гордиться мной, как поэтессой, а поэтессе положено произносить фразы такого рода…
Менахем просиял! Он сказал, что это очень оригинальный взгляд, и, возвращая книгу на полку, предложил: «Вот и напиши что-нибудь об Иерусалиме, Элинор! Напиши с точки зрения гостя, коротко. Сколько времени тебе нужно? Недели хватит? Пусть будет две».
Уж если Менахем Брандис чего-нибудь захочет, он сумеет сделать так, чтобы и другие захотели того же. «Знала бы ты, как он командует сотрудниками в своей конторе!» — говорит его сын. А откуда мне это знать? В кругу семьи он не то, что голоса ни разу не повысил — даже строгого тона у него я не припомню.