При наглухо закрытых дверях муж умоляет, уговаривает, искушает. Гостям не слышно, зато отлично слышно дочкам, как он пускается в описания семейного и личного счастья, которое только приумножится от продажи недвижимости. Мать смягчается, соглашается в принципе, но не сейчас. Всегда «не сейчас». Через год, если все будет хорошо, когда здоровье поправится, когда цена поднимется, пусть сначала появится серьезный покупатель, нужно разделаться с выплатами и, в любом случае, — нельзя же продавать до окончания сезона!
Вот из-за этого ее упрямства мы все и торчим здесь! Только из-за мелочной боязни вашей мамы сдвинуться с места без страхового полиса в руках! Неужели вам, девочки, не хотелось бы жить, скажем, в колонии художников в Италии? Или, если уж пансион, то почему не на Кипре? Известно ли вам, что на деньги, которые нам сейчас предлагают, мы могли бы купить себе маленький домик — такой, как на этой открытке? Разве вы не хотели бы жить в таком домике с террасой на крыше? Разве вам не хочется кататься верхом на собственном ослике? А если мама не хочет за границу, «только не за границу!» — разве мало возможностей здесь в Израиле? Квартирка в Тель-Авиве, вид на море, чудесная зима, пять минут ходьбы до театра и десять кинотеатров вокруг. Сидишь в кафе, а мимо проходят знаменитости. Не надо постоянно чего-то бояться и ожидать худшего! Нужно научиться видеть дальше своего носа, только так можно добиться успеха! Запомните, девочки, что говорит вам папа, хоть это запомните: надо быть смелее!
«Супруга принимает все слишком близко к сердцу», — объясняет Шая иезуиту, когда из комнаты доносятся рыдания его жены.
«Ваша мать не больна, она просто слишком чувствительна, — успокаивает он дочек, когда глаза светленькой начинают неуправляемо моргать. — У нее тонкая кожа, сквозь которую проникает любая мелочь, причиняя изжогу. Завтра мама поправится и обязательно поведет вас покупать пальто — красивые, как у принцесс!»
«Истерика, — спокойно отмечает певица. — Обычная истерика, такое с ней уже бывало».
«Притворство, — шепчет художница Джемма из Вероны своей подруге-англичанке. — Это она так манипулирует мужем».
«У нее нарушено регулирование желчи», — говорит в один прекрасный день бывший лучший врач Грузии (это он сам сказал!), и отец тает от удовольствия, когда нам троим читают иллюстрированную лекцию про желчь и желудочный сок.
Но ни один врач не подтверждает диагноз «больное сердце», поставленный мамой самой себе. В одном из приемных покоев кто-то упоминает «приступы паники». В возрасте семи-восьми лет я узнаю слово «ипохондрия», но, когда я его употребляю, отец ругает меня и говорит, что от своей умной дочери он такой грубости не ожидал. Душа, говорит он мне, это таинство, тонкое и нежное, как паутинка.
«Кто мы такие, чтобы судить себе подобных», — прибавляет он, обращаясь к сидящему с нами за столом иезуиту. А мне говорит: «Твоей маме очень помог бы наш переезд в Италию. Для такого беженца, как я, любое место на земле — и чужбина, и дом одновременно, но для маминых нервов лучше всего подошла бы тихая итальянская деревня».
«Ипохондрия, ипохондрия, ипохондрия», — напеваю я, когда они оба встают из-за стола и уходят.
«Ипохондрия», — упрямо повторяю я, глядя на остатки их завтрака, которые решила не убирать.
Когда мама начала принимать дигоксин? И кто тот врач-злодей, который согласился выписать дигоксин физически здоровой женщине? Неужели она годами, как наркоманка, тайно глотала эти таблетки, вызывая у себя жуткую рвоту и нарушения сердечного ритма, которые обеспечивали ей койку в любом приемном покое города?
«Врачи ничего не понимают», — говорила она. Может быть, она всерьез начала принимать этот свой наркотик только после того, как до нее дошло, что случилось с сестрой? Ведь невозможно же предположить, что она делала это регулярно в течение многих лет! Во всяком случае, не в таких убийственных количествах… Ну, разве что одну таблеточку время от времени — и сразу же в больницу на несколько благословенных часов заботы и внимания.
«Как ты полагаешь, она принимала эти таблетки, чтобы быть больной, или же всерьез верила, что у нее больное сердце и они ей помогут?» — спросил меня как-то Одед. Еще он допытывался, связываю ли я это с тем, что случилось с моей сестрой, — это было, когда мы с ним только познакомились. Я тогда всем своим новым знакомым говорила: «Моя мама умерла, она отравилась», или «Моя мама была наркоманкой, она прикончила себя лекарствами», — вот какие фразы я произносила! Произносила и улыбалась.
«Ты что, не понял, что меня не волнует, с чем это связано? Что мне это совсем не интересно? — орала я на своего доброго парня. — Эта женщина чуть не сломала мне жизнь — вот что она натворила! И после этого я еще должна понимать, что происходило в ее голове? Тут нечего понимать, и я не желаю даже близко подходить к этой голове. А может, ты думаешь, что я должна ее жалеть? Да? Я должна жалеть? Выражать сочувствие?»