Тѣ молодые люди, къ кому я попадалъ въ ихъ жилыя комнаты, служащія и мастерскими, принимали меня вѣжливо, но очень сдержанно. Къ себѣ, на товарищескія вечеринки, они, кажется, не охотно приглашаютъ постороннихъ. Я въ этихъ пансіонерахъ Виллы Медичи и въ молодыхъ ученыхъ, которые присылаются сюда изъ Парижа, въ Ecole de Rome, постоянно замѣчалъ какую-то искусственность, что-то неискреннее и чопорное, мало отзывающееся тѣмъ, что прежде отличало студентовъ и учениковъ художественной школы. Они всѣ какіе-то чиновники, которые стушевываются въ салонѣ своего начальника.
Такими казались мнѣ въ особенности «члены» Ecole de Rome, какъ эти пансіонеры историко-археологическаго французскаго института любятъ величать себя.
Ихъ также посылаютъ на опредѣленный срокъ въ Римъ работать модъ руководствомъ директора; но число ихъ меньше, чѣмъ пансіонеровъ Виллы Мёдичи. Тѣхъ всего до 18 человѣкъ, а этихъ, кажется, не больше десяти.
Они также живутъ въ казенномъ помѣщеніи; но вмѣстѣ не ѣдятъ м не имѣютъ такой привольной обстановки, какъ на Виллѣ Медичи. Ихъ комнаты занимаютъ верхній этажъ посольскаго дома въ Palazzo Farnese — огромнаго зданія, считающаго и Микель — Анджело въ числѣ своихъ строителей.
Тамъ же, наверху, и обширная квартира директора, извѣстнаго ученаго по средневѣковью, преимущественно по церковной исторіи — аббата Дюшена. Этотъ французскій патеръ очень любимъ въ римскомъ обществѣ всѣхъ оттѣнковъ: и въ ватиканскихъ сферахъ, и въ бѣлыхъ салонахъ, за свой острый языкъ, отсутствіе фанатизма и умѣнье сохранять независимое положеніе между двумя лагерями. Онъ состоитъ на службѣ правительства республики, и въ Римѣ, его — хоть и косвенное — начальство — посольство при Квириналѣ, а не при Ватиканѣ. Но это не мѣшаетъ ему быть «persona grata» и въ Куріи, и когда надо было отвѣчать на пастырское посланіе константинопольскаго патріарха, по поводу знаменитой энциклики о соединеніи церквей, — отвѣть этотъ поручили аббату Дюшену.
Пріемы этого свѣтскаго патера — едва ли не самый бойкій и интересный французскій салонъ Рима. Онъ принималъ каждый четвергъ въ дообѣденные часы. Съ нимъ я познакомился еще въ началѣ сезона и довольно часто посѣщалъ эти четверги. Къ нему являются на поклонъ пріѣзжіе французы, молодые ученые, аббаты и монсиньоры, и много свѣтскихъ итальянцевъ. Дамъ бываетъ часто больше, чѣмъ мужчинъ, и толстенькій аббатъ, подбирая свою сутану и разсыпая искры своего саркастическаго языка, — самъ наливаетъ имъ чай и угощаетъ пирожнымъ.
Между французами обоихъ посольствъ есть люди, пріятные въ обществѣ, и всѣ ихъ охотно приглашаютъ;—но, повторяю, французскихъ семействъ живетъ въ Римѣ мало, и большихъ пріемовъ у нихъ не бываетъ. Изъ аристократическихъ домовъ французскихъ считаютъ до сихъ поръ домъ Бонапартовъ, но онъ уже давно объитальянился.
И сколько еще разныхъ «растакуэровъ» проводитъ сезонъ въ вѣчномъ городѣ: всякіе румыны, испанцы, мексиканцы, бразильцы, поляки. Какихъ-какихъ дипломатическихъ агентовъ не встрѣтите вы здѣсь, отъ разныхъ южно-американскихъ республикъ, даже отъ тран-свальской республики; агентъ, который при мнѣ представлялся королевѣ, былъ ужасно похожъ на нашего штатскаго генерала, и даже лента у него — черезъ плечо — была похожа на Станислава: красная съ бѣлыми краями.
Вотъ я и подошелъ въ этомъ обзорѣ римскаго «космополиса» къ русской колоніи.
Еще въ Петербургѣ, въ зиму 1896—97 гг., я старался узнавать оть стариковъ, давно знающихъ Римъ, про русскихъ ихъ времени, какихъ они заставали тамъ. Тоже продолжалъ я дѣлать и въ Римѣ въ сезонъ 1897—98 годовъ. Ко многимъ русскимъ имѣлъ я письма. Нашелъ тамъ и старыхъ знакомыхъ по Петербургу, и за долго до отъѣзда изъ Рима, въ концѣ марта 1898 года, былъ знакомъ почти со всѣми, кто живетъ здѣсь постоянно: съ посольскими, просто обывателями, и свѣтскаго, и болѣе скромнаго типа, археологами, художниками, съ барами и простецами. Не считаю тѣхъ пріѣзжихъ, которые могли за это время перебывать въ римскихъ гостиныхъ и пансіонахъ; но и въ тѣ отели, гдѣ особенно много водится русскихъ, я попадалъ.
Воспоминанія о русской колоніи, съ сороковыхъ годовъ, можно было услыхать только отъ двоихъ художниковъ старожиловъ Рима: одинъ жилъ въ немъ болѣе сорока лѣтъ, другой слишкомъ тридцать. Кое-что они помнили, но изъ разспросовъ ихъ и другихъ русскихъ, пріѣзжающихъ сюда каждую зиму (одинъ, пансіонеръ академіи, зналъ Римъ около 50 лѣтъ), нельзя, къ сожалѣнію, составить сколько-нибудь цѣльную картину житья русскихъ въ послѣдовательномъ порядкѣ. Гоголя уже никто здѣсь не засталъ. Сохранилась память о пребываніи здѣсь Тургенева, Некрасова, Фета, графа Л. Толстого, но все это отрывочно, въ самыхъ общихъ чертахъ пли незначительныхъ деталяхъ. О художникахъ-пансіонерахъ вы получите больше подробностей, разговорившись о старинѣ. Но съ тѣхъ поръ, какъ академія перестала посылать каждый годъ своихъ пансіонеровъ, которыми здѣсь завѣдывалъ особый чиновникъ, кружокъ артистовъ становился все меньше. А тѣ, кто жилъ подолгу, сходились рѣже, жили вразсыпную. Никогда и прежде не было ни читальни, ни общества съ цѣлью взаимной поддержки. Сходились когда-то въ кабачкахъ Лепре и Фальконе, и въ Cafe Greco, но все это относится ко времени, по крайней мѣрѣ, тридцать лѣтъ назадъ. О Брюлловѣ и А. Ивановѣ хорошо помнилъ самый пожилой русскій художникъ; а въ особенности наѣзжавшій тогда въ Римъ, еще молодымъ человѣкомъ, К. Т. Солдатенковъ, съ которымъ мнѣ привелось встрѣтиться здѣсь, въ октябрѣ 1897 года, какъ читатель уже знаетъ.