Ей и «лестно», какъ говорятъ бытовые москвичи.
И вотъ она таскаетъ своего мужа, отставного офицера съ маленькимъ чиномъ, но богатенькаго. Ему здѣсь «тоска смертная», а она все идетъ въ гору, итальянцы за ней ухаживаютъ, она заискиваетъ у старыхъ римскихъ матронъ, рядится, какъ кукла, танцуетъ, играетъ въ лаунъ-теннисъ, продѣлываетъ всѣ виды международнаго фешена, и въ полномъ блаженствѣ.
Для такихъ русскихъ Римъ — вѣчный городъ — только декорація, и когда онѣ восклицяютъ: «J’adore Rome!» знайте, что голова Юноны, Лаокоонъ, Страшный судъ Микель-Анджело и даже Аврора Гвидо Рени, совсѣмъ не входятъ въ это обожаніе. Онѣ также бы обожали и всякій другой городъ, даже Тамбовъ и Пензу, если бы только были тамъ налицо всѣ элементы наряднаго космополиса съ барскими претензіями.
Въ смѣшанныхъ бракахъ, гдѣ есть русскіе жены или мужья, обрусеніе идетъ плохо. Въ двухъ семействахъ, мнѣ извѣстныхъ, дѣти — въ одномъ совсѣмъ иностранцы, въ другомъ — дочь еще понимаетъ по-русски, а сынъ итальянецъ безъ всякаго русскаго оттѣнка.
Разсказываютъ, что въ семьѣ одного изъ членовъ здѣшняго причта, гдѣ и отецъ, и мать, разумѣется, и коренные русскіе, и обязательно православные, дѣтей итальянская школа передѣлала совсѣмъ на римскій ладъ и они объясняются на родномъ языкѣ съ итальянскимъ акцентомъ. Зато ихъ отецъ извѣстенъ въ русскихъ кружкахъ тѣмъ, что до сихъ поръ, когда приходитъ въ кафе и спрашиваетъ чаю:
— Abémè-mè? съ русскимъ «е», то гарсонъ, не понимая, отвѣчаетъ часто:
— No, signor.
До сихъ поръ нѣтъ во всемъ городѣ ни лавки съ русскими товарами, какъ въ Парижѣ, Пиццѣ, Дрезденѣ, ни конторы, ни читальни, даже хоть такой, какъ у поляковъ, въ Café Greco, гдѣ они держатъ свои газеты.
Какъ бы ни безсодержательна была римская жизнь тѣхъ русскихъ, кто бьется только изъ-за титулованныхъ знакомствъ и снуетъ по свѣтскимъ гостинымъ, всетаки и мужчины, и женщины хоть что-нибудь да вынесутъ изъ вѣчнаго города, кромѣ франтовства, болтовни и услажденія своего тщеславія. И имъ въ души западутъ хоть два-три настроенія, какія даетъ только Римъ, на всемъ свѣтѣ. И въ его Космополисѣ, даже самомъ суетномъ и праздномъ, они не дышать воздухомъ Парижа, съ продажностью его женщинъ, съ цинической чувственностью всякихъ модныхъ приманокъ, съ погоней за «petite bagatelle», игорными и другими притонами. Въ Римѣ кокотка не царитъ, и въ свѣтскомъ обществѣ нѣтъ такой смѣси подозрительныхъ маркизъ и графовъ, у которыхъ наши дамочка и наши виверы учатся высшей школѣ безпутства.
Прощаясь съ Римомъ, каждый изъ насъ, кто пожилъ и поработалъ на своемъ вѣку, пожелаетъ, чтобы въ русскомъ среднемъ кругу и между людьми съ высшимъ образованіемъ возрастало число тѣхъ, кого тянетъ въ вѣчный городъ, кто не выноситъ изъ классическихъ гимназій только отвращеніе къ античной жизни, къ вдохновенному творчеству грековъ и римлянъ. Прежде, у отцовъ и дѣдовъ, у самыхъ чуткихъ, было это стремленіе туда, на родину всемірныхъ воспоминаній и чудесъ искусства, въ страну, воспѣтую гётевской Миньоной. Дѣти считаются гораздо суше и равнодушнѣе. Но время и ходъ культуры возьмутъ свое. Кто теперь не ѣдетъ въ Италію прокатиться? И въ Римъ стали ѣздить гораздо больше, чѣмъ это было тридцать лѣтъ назадъ. Всякій, кто изъ этихъ случайныхъ посѣтителей Рима хоть немного подготовитъ себя къ нему, навѣрно унесетъ душевную отраду и расширитъ свой кругозоръ. Онъ не будетъ повторять слова Шатобріана, любившаго рисоваться своей міровой скорбью: «C’est une belle chose que Rome pour tout oublier, tout mépriser et pour mourir» [86], a напротивъ, найдетъ въ себѣ новыя силы жить и забвеніе того тяжелаго, что мѣшало ему идти впередъ.
Такъ и я, въ мои годы, послѣ сорока лѣтъ житейскихъ испытаній и мозговой работы, шлю вѣчному городу мой сердечный привѣтъ?