Сомнѣваюсь, чтобы кто-нибудь, даже изъ самыхъ способныхъ учениковъ, зналъ хоть нѣсколько именъ живописцевъ и архитекторовъ Ренессанса, кромѣ Рафаэля, да Микель-Анджело, да, можетъ быть, Леонардо да-Винчи.
Такая же скудость была и дома, въ обществѣ взрослыхъ, родовыхъ, знакомыхъ, домашнихъ учителей и гувернеровъ. Еще на мою долю выпала удача въ лицѣ французскаго гувернера, о которомъ, въ другомъ мѣстѣ, я говорилъ уже въ печати. Онъ былъ, въ наполеоновское время, молодымъ военнымъ врачомъ посланъ въ Италію, въ началѣ вѣка, провелъ тамъ два года, выучился немного по-итальянски и разсказывалъ мнѣ про Римъ, Венецію, Миланъ, Неаполь, но все это урывками, безъ всякаго умѣнья и даже желанія развить своего питомца въ культурно — эстетическомъ направленіи.
Разговоръ взрослыхъ, цѣлыми годами, вращался вокругъ чисторусскихъ темъ. Изрѣдка кое-что изъ политики, воспоминанія о 1812 годѣ, потомъ венгерская кампанія и толки николаевскаго времени о разныхъ строгостяхъ и экзекуціяхъ. Но Италія и Римъ стояли тамъ гдѣ-то, въ туманѣ, вдали, которая если и манила къ себѣ, то случайно, въ видѣ подвернувшагося гдѣ-нибудь рисунка, или стихотворенія, имени, отрывка.
Тогда, т.-е. съ половины сороковыхъ годовъ, въ губернскомъ городѣ, даже и въ богатой помѣщичьей средѣ, рѣдко попадались люди, побывавшіе «въ чужихъ краяхъ». И я за все свое дѣтство и отрочество, вплоть до окончанія курса въ гимназіи, не помню ни одного мѣстнаго дворянина, барыни или пріѣзжаго столичнаго жителя, которые бы разсказывали у насъ объ Италіи и Римѣ.
Римъ! Въ томъ освѣщеніи, какое мы теперь даемъ ему, «вѣчный городъ» и не могъ быть обаятельнымъ для насъ въ тѣ времена. Мы съ дѣтства узнали, что тамъ живетъ «папа». И этотъ звукъ «папа» давалъ сейчасъ же всему старорусское окрашиваніе. Папство, латинство, іезуиты, индульгенціи, инквизиція — вотъ рядъ идей, всплывавшихъ въ нашей головѣ. Рознь религіозная, при значительномъ равнодушіи къ вопросамъ вѣры, была унаслѣдована, висѣла въ воздухѣ, вошла въ обиходъ представленій о томъ городѣ, гдѣ свило себѣ главное гнѣздо католичество, «польская вѣра», искони враждебная русскому Богу».
Съ образомъ папы мы соединяли что-то и опасное, и чуждое, вродѣ Далай-Ламы, у котораго надо цѣловать туфлю. И когда я, мальчикомъ лѣтъ десяти, услыхалъ, какъ въ нашемъ домѣ, на домашнемъ спектаклѣ, въ пьесѣ Хмельницкаго «Не любо не слушай, а лгать не мѣшай», моя тетка произнесла съ комическимъ выраженіемъ лица: «И папы римскаго зеленые очки», я долго потомъ не могъ себѣ иначе представлять римскаго первосвященника, какъ курьезнымъ старикомъ въ зеленыхъ очкахъ.
Вѣковой предразсудокъ противъ латинства и его соблазновъ несомнѣнно повліялъ на то, что Римъ со всей Италіей уходили въ даль, не становились настолько предметомъ интереса, какъ Парижъ, Лондонъ, даже нѣмецкія столицы.
Вообще можно сказать, что театръ и литература владѣли нами въ ущербъ изобразительному искусству и его классической родинѣ, въ особенности театръ. Съ ранняго дѣтства я и многіе мои товарищи жили впечатлѣніями сцены, а лѣтъ тринадцати я уже могъ по-нѣмецки декламировать монологи изъ «Вильгельма Телля» и «Дѣвы Орлеанской».
Русская литература въ лицѣ Гоголя заставила меня едва ли не впервые остановиться отроческою душой надъ Римомъ, когда, послѣ перваго тома «Мертвыхъ душъ», пошли и въ провинціи толки о томъ, что Гоголь утомитъ свой талантъ, живя слишкомъ долго за границей, именно въ атомъ самомъ Римѣ. Помню, съ какимъ любопытствомъ мы разсматривали, нѣсколько позднѣе, большой листъ каррикатуры (кажется, Новаховича) съ изображеніемъ всѣхъ тогдашнихъ корифеевъ литературы, въ видѣ погребальной процессіи. Гоголя везли на томѣ «Мертвыхъ душъ».
Его отрывокъ о Римѣ,—быть можетъ первый, по времени у насъ, дифирамбъ вѣчному городу, — я могъ прочесть еще въ гимназіи, но прочелъ ли — не припомню. Думаю, что нѣть, что я съ нимъ познакомился, когда онъ уже изъ журнальной книжки перешелъ въ отдѣльное изданіе. Могу утверждать только то, что и передъ выходомъ изъ гимназіи, и въ первые годы университетскаго ученія «Римъ» Гоголя не взволновалъ меня настолько, чтобъ я сталъ мечтать о вѣчномъ городѣ.
Въ Петербургѣ, въ Москвѣ и въ сороковыхъ годахъ можно было и мальчику встрѣчаться съ художниками, видать хорошія картины, зданія, коллекціи. Въ провинціи артистовъ, кромѣ заѣзжихъ музыкантовъ и пѣвцовъ, да учителей музыки совсѣмъ почти не было; а архитекторы, для насъ, приравнивалить къ чиновникамъ, только въ вицмундирахъ другого цвѣта. Живопись существовала въ видѣ иконописанія и помѣщищьяго любительства. И не мало ходило, вокругъ насъ, разсказовъ о крѣпостныхъ живописцахъ, которые, кромѣ писанія копій, образовъ и расписыванія комнатъ, употреблялись и какъ свои театральные декораторы.