«On peut dire qu’en France, nous ne savons presque ce que e’est que des marbres, et qu’on n’en a point vu, si l’on n’est pas venu dans ce pays-là» [14].
Это сказано пятнадцать лѣтъ до пріѣзда Винкельмана въ Римъ Но де-Броссъ, доросшій до пониманія антиковъ, былъ еще слишкомъ человѣкомъ своего столѣтія, чтобы отозваться лирическимъ чувствомъ на пустынныя низины Римской Кампаньи, находить въ нихъ ту поэтическую прелесть, которую Шатобріанъ первый, какъ мы увидимъ, выразилъ въ самомъ началѣ ХІХ-го вѣка. Остроумный и жизнеобильный президентъ такъ выражается не притворяясь нисколько туристомъ, находящимъ особую прелесть въ тѣхъ пустыряхъ и болотахъ, которые, въ то время, были еще заброшеннѣе и зловреднѣе, чѣмъ въ концѣ нашего вѣка.
«Pour aller aux maisons de campagne, пишетъ онъ, — il faut toujours traverser cette desolée campagne de Home, ou l’on n’aperçoit d’autre objet satisfaisant, que les ruines des anciens aequeducs. Il allait que Romulus pût ivre quand il songea à bâtir une ville dans un terrain aussi laidl» [15]
Какъ мы тутъ далеки отъ обязательныхъ меланхолическихъ описаній людей ХІХ-го вѣка, послѣ того, какъ Шатобріанъ далъ ноту своимъ комертономъ.
Жизнерадостный президентъ находилъ, что и такія мѣста въ окрестностяхъ Рима, какъ Фраскати и Тиволи, seraient plus admirables, si cette campagne était ornée, bâtie, peuplée comme elle pourrait l’être. Mais qu’est ce qu’une longue vue sur une plaine déserte»! [16] Какъ это дышитъ эстетикой, французовъ просвѣтительнаго вѣка, когда природу любили украшенной и приспособленной къ удобствамъ человѣка! Да вѣдь и древніе, не исключая и эллиновъ, не умѣли еще восторгаться дикостью природы, горами, пропастями, пустынями. Они также цѣнили, прежде всего, благодѣтельность природы, а не ея живописные ужасы или поэтическую грусть. Потому-то де- Броссъ и не стыдится своего возгласа: «Cela fait peur»! [17]
Также искренно передаетъ онъ и то, какъ на него подѣйствовалъ Петръ. И теперь, если не впадать въ напускной тонъ, — придется повторить это «свидѣтельское показаніе» умнаго бургундца особенно въ первой его половинѣ. Когда онъ въ первый разъ глядѣлъ на Петра, у него не было никакого опредѣленнаго впечатлѣнія. «il ne parait ni grand, ni petit, ni baut, ni large, ni bas, ni étroit» [18]. И онъ нарочно не оставался никогда подолгу внутри церкви, чтобы она не теряла для него свѣжести впечатлѣнія и чтобы, изучая его въ деталяхъ, оцѣнить и почувствовать его громадность.
Но онъ же остается данникомъ вкусовъ своей эпохи, непомѣрно восхищаясь фонтаномъ Бернини, а еще болѣе, какъ онъ находитъ, что Jésus — церковь іезуитовъ-памятникъ пошловатаго, принаряженнаго и разоблаченнаго стиля барбкко «est tout à fait belle tant au dedans qu’au dehors» [19].
При немъ умеръ папа Климентъ VII, и веселый президентъ зажился въ вѣчномъ городѣ. Ему было тамъ такъ же хорошо, какъ его соотечественникамъ Дюкло и даже Монтескьё. «On у est si bien, — воскликнулъ онъ, — si doucement, il у а tant à voir, que ce n’èst jamais fait» [20]. Какъ это вѣрно! Каждый, прощаясь съ Римомъ, оттягиваетъ день своего отъѣзда, — столько еще остается недосмотрѣннаго или недостаточно изученнаго! Вдобавокъ, въ новые папы попалъ его пріятель, кардиналъ Просперо Ламбертини (Бенедиктъ XIV), извѣстный своими нескромными рѣчами, пристрастіемъ къ скоромнымъ анекдотамъ и, для своего сана, весьма свободныхъ мыслей, — не даромъ Вольтеръ посвятилъ ему своего «Магомета».
Приближалась грозная година революціи. Римъ продолжалъ веселиться и благодушно засыпать среди чудесъ искусства. И ровно за двадцать лѣтъ до парижскаго взрыва, въ Римъ пріѣхалъ посланникомъ французскаго короля кардиналъ Berni. Онъ былъ идеальный посолъ той неунывающей эпохи. Всѣ, кто только былъ въ Римѣ, въ томъ числѣ и г-жа Жанлисъ, хвалятъ его умъ, любезность, необычайное гостепріимство и ласковость большого барина. Жанлисъ пишетъ: «On l’appelait le roi de Rome et il était en éffet par sa magnificence et la considération, dont il jouissait [21]. Также говоритъ про него извѣстная художнице г-жа Lebrun въ своихъ мемуарахъ, которую онъ угощалъ въ посольскомъ палаццо, когда посадилъ ее и другую художницу Кауфманъ около себя. Нагрянула буря, и великолѣпный кардиналъ-посолъ, отказавшійся присягнуть новой конституціи, былъ лишенъ должности и, три года спустя, умеръ въ Римѣ, наканунѣ прихода французовъ, когда Римъ постигла участь завоеваннаго города, съ которымъ якобинцы не церемонились. Въ его глазахъ этотъ захватъ былъ бы величайшей профанаціей не только священныхъ правъ Римскаго престола, но и святыни искусства.
14
15
16
21