Его обязанности сводились къ тону, чтобы провожать кардинала, когда тотъ обходилъ свою виллу, въ послѣобѣденные часы. У него были четыре комнаты, которыя онъ однако отдѣлалъ на свой счетъ. Изъ оконъ его открывался чудесный видъ на сады и развалины Рима, и горизонтъ доходилъ до видовъ на Фраскати и Кастель Гандольфо.
«Чѣмъ больше узнаешь Римъ, — восклицаетъ Винкельманъ, — тѣмъ сильнѣе онъ васъ чаруетъ. Мнѣ хотѣлось бы остаться въ немъ на всю «кизнь». Но судьба распорядилась иначе и послала ему насильственную смерть въ комнатѣ гостиницы въ Тріестѣ отъ руки лакея! И онъ прибавляетъ въ томъ же письмѣ: «Нигдѣ не можетъ быть лучше, чѣмъ здѣсь, тому, кто ничего не добивается, и кому ничего не нужно», конечно, кромѣ досуга, свободы и обезпеченнаго куска хлѣба, — прибавимъ мы.
Съ патрономъ, кардиналомъ Альбани, связывала Винкельмана и одинаковая любовь къ античному искусству, и любознательность археологовъ, производившихъ вмѣстѣ раскопки и разслѣдованія въ ближайшихъ окрестностяхъ Рима въ Тиволи, въ Альбано, въ Джен-цано и другихъ урочищахъ римской Кампаньи.
Винкельманъ — въ исторіи европейскихъ идей и вкусовъ, вызванныхъ культомъ античнаго искусства — былъ продуктомъ Рима. Въ его время не были еще найдены нѣкоторыя древнезллинскія произведенія скульптуры, которыя дали другія перспективы исторіи развитія пластики. То, что онъ считалъ недосягаемымъ совершенствомъ, то мы теперь вправѣ отставлять на другіе планы эллинскаго творчества. Но можно ли винить въ атомъ отца нѣмецкой эстетической критики ХVIII вѣка? Онъ цѣнилъ все самое цѣнное, что только нашелъ въ тогдашнемъ Римѣ, а нашелъ онъ въ немъ и тогда такія произведенія, какихъ нигдѣ въ Европѣ не было. Онъ видѣлъ Венеру, Ніобею, Аріану, Аполлона Ватиканскаго, торсъ Лаокоона.
Отъ него по прямой линіи пошла эстетическая культура тѣхъ нѣмцевъ, которые, болѣе ста лѣтъ назадъ, стали разрабатывать область прекраснаго. Безъ него и Лессингъ не написалъ бы своего «Лаокоона», безъ него, его писемъ и устныхъ бесѣдъ о Римѣ и его сокровищахъ, не назрѣло бы въ Гёте неудержимое желаніе «обновить» свою душу, очиститься, какъ въ купели, въ томъ морѣ изящнаго творчества, которое ждало его въ Италіи, и первѣе всего— въ Римѣ.
Почти тайное бѣгство Гёте въ Италію, само по себѣ крупнѣйшій фактъ въ исторіи освобожденія писателей отъ тѣхъ условій среды, которыя временно мѣшаютъ имъ быть самими собою. Въ этомъ бѣгствѣ вліяніе Винкельмана — несомнѣнно. И мы можемъ вѣрить бѣглецу, скрывшемуся изъ Карлсбада, осенью 1786 года, когда онъ изъ Рима пишетъ подъ 3-мъ декабря того же года:
«…ich zahle einen zweiten Geburtstag, eine wahre Wiedergeburt von dem Tage, da ich Rom betrat» [23].
Все, что оставилъ въ печати Гёте, предполагается общеизвѣстнымъ; а если опросить, хоть у насъ въ Россіи, большинство образованныхъ людей, развѣ многіе читали въ подлинникѣ и даже въ переводѣ его Italienische Heise? Врядъ ли!
Въ этомъ сборникѣ пріятельскихъ писемъ и летучихъ замѣтокъ мы находимъ римскій дневникъ Гёте за первую половину его житья въ Рнмѣ, съ 1 ноября 1786 г. по 21 февраля 1787 г. Остальное въ книгѣ занимаютъ поѣздки по другимъ мѣстамъ Италіи, экскурсія въ Сицилію и пребываніе въ Неаполѣ, въ два пріема. Въ видѣ приложенія очеркъ Римскаго — карнавала. И второе житье въ Римѣ было для него такъ же привлекательно, какъ и первый періодъ.
Тѣхъ итоговъ, къ какимъ пришелъ Гёте, вернувшись опять въ Римъ, мы въ Italienische Heise не находимъ. Но задолго до возвращенія его въ Веймаръ въ немъ произошелъ тотъ душевный переломъ, который казался его знакомымъ и даже нѣкоторымъ друзьямъ расцвѣтомъ его олимпійскаго себялюбія. Италія, и всего больше Римъ дали ему такой зарядъ эстетическихъ наслажденій и такую возможность углубляться въ свое я, что онъ, дѣйствительно, нашелъ опять себя послѣ дилетантскаго расходованія* по мелочамъ, въ придворномъ воздухѣ, своихъ творческихъ силъ.