Гёте жилъ въ Римѣ за какихъ-нибудь два съ половиной года до Революціи 1789 г. И какъ онъ далекъ былъ отъ предвидѣнья катаклизмы, которая потрясла весь старый укладъ Европы! Для него существовало только искусство, и притомъ античное, по тѣмъ оцѣнкамъ, какія пастилъ въ ходъ Винкельманъ. Даже и въ Италіи ко многому онъ былъ равнодушенъ, готику не признавалъ, христіанское искусство первыхъ вѣковъ не влекло его усиленно въ катакомбы, даже и Микель-Анджело онъ ставилъ высоко настолько, насколько въ немъ жилъ духъ возрожденія эллинизма. Его скульптурныя произведенія были ближе ему, чѣмъ фрески Сикстинской капеллы.
Его эстетизму многаго не доставало, на болѣе широкій новѣйшій взглядъ. Но безъ такого культа древней красоты въ твореніяхъ пластики, идеи и вкусы европейской публики не прошли бы черезъ ту Фазу, безъ которой условность и искусственность царили бы и внѣ Франціи, какъ онѣ господствовали въ Парижѣ, въ теченіе всего XVIII вѣка. Почитатель Винкельмана и другъ Гердера, Гете уже не способенъ былъ восхищаться такими памятниками зодчества, какъ іезуитская церковь и капелла св. Игнатія, на что былъ очень способенъ, какъ мы видѣлп, умнѣйшій президентъ де-Броссъ.
Жизнь Гёте въ Римѣ, тогда уже приближеннаго министра нѣмецкаго герцога и писателя съ громкой славой въ своемъ отечествѣ и за границей, автора Фауста, по своему свободному художническому складу была тоже совсѣмъ новымъ моментомъ для тогдашней Германіи. Онъ довольно строго хранилъ свое инкогнито, водился почти исключительно съ художниками, избѣгалъ всякихъ пріемовъ и представленій, отклонилъ церемонію вѣнчанія лавровымъ вѣнкомъ въ Капитоліи и если принялъ званіе члена «Аркадіи» (литературной академіи, существующей понынѣ), то никогда не появлялся на ея засѣданіяхъ.
Близкимъ къ нему человѣкомъ въ Римѣ былъ Тишбейнъ и другіе художники изъ Германіи и нѣмецкой Швейцаріи: Ангелика Кауфманъ (которой не удавался никакъ его портретъ), а изъ тогдашняго общества совѣтникъ Рейффенштейнъ и графъ Фриссъ. Въ его дневникѣ, въ видѣ писемъ веймарскимъ друзьямъ, мы видимъ жизнь свободнаго туриста, желающаго какъ можно больше видѣть и знать по античному искусству и по живописному быту Рима. По утрамъ онъ пишетъ Торквато Тассо и Ифигенію, Эгмонта и Вильгельма Мейстера, потомъ ходитъ одинъ или съ Тишбейномъ или Кауфманомъ по руинамъ и музеямъ, церквамъ, палаццо, смотритъ папскую службу въ св. Петрѣ и Ватиканѣ, бродитъ по улицамъ, наблюдая народные нравы. Онъ такъ поглощенъ собственно городомъ, что цѣлый мѣсяцъ въ первый пріѣздъ не собрался съѣздить въ Тиволи и въ Альбано. И, вообще, онъ ищетъ гораздо менѣе природы, чѣмъ творчества великихъ эпохъ. Не выдавая себя за археолога и спеціалиста по чему-либо, онъ учится, пользуясь всѣми указаніями художниковъ своего кружка, — кромѣ Тишбейна и Кауфмана, — Мейера, Гекерта, Кайзера, Ганау, Шютца, Моритца.
И при эллинскихъ взглядахъ на любовь олимпіецъ не бѣгалъ легкихъ связей. Въ оба его пріѣзда у него были любовныя приключенія, что такъ отразилось на окисленіи его платонической (?) связи съ г-жею Штейнъ. Ни та, ни другая итальянки въ Германію съ нимъ не возвратились. Но не эти любовныя утѣхи произвели въ Гёте обновленіе. Онъ окончательно стряхнулъ съ себя въ Италіи ту эффектную игру въ интересность и героизмъ, которую замѣчали за нимъ съ юныхъ лѣтъ. До Рима онъ не только въ литературѣ, но и въ жизни былъ или хотѣлъ казаться романтикомъ, а вернулся классикомъ. Сталъ ли онъ отъ этого новее — это вопросъ. Тотъ прежній, доитальянскій Гёте представлялъ собою, конечно, идейную и творческую личность, создавшуюся на своей почвѣ. Въ атомъ смыслѣ онъ былъ оригинальнѣе и новѣе. Но въ Римѣ въ немъ достигъ высшаго культа формы тотъ поэтъ, который раньше вдохновлялся въ шекспировскомъ творчествѣ болѣе силой и яркостью реальной поэтической правды, чѣмъ совершенствомъ выполненія. Если на романтизмъ молодого Гёте позволительно смотрѣть какъ на искусъ, черезъ который онъ долженъ былъ пройти, то Римъ, безъ сомнѣнія, довершилъ его развитіе. Но, могутъ возразить всѣ, кому дорогъ Гёте Фауста и Вильгельма Мейстера, — культъ формы и колорита удалилъ его отъ живой жизни и даже его эстетическому любительству придалъ оттѣнокъ исключительности.
Но за весь XVIII вѣкъ вы все-таки не найдете такого другого документа, какъ дневникъ Гёте за первый періодъ его жизни въ Римѣ.
И въ немъ Гёте является передъ вами вовсе не тѣмъ себялюбцемъ и самодовольнымъ «олимпійцемъ», какимъ принято считать автора Фауста. Тогда Гёте было уже подъ сорокъ лѣтъ, а тонъ его писемъ-дневниковъ — самый молодой, скромный, изліятельный, говорящій намъ, въ каждой строкѣ, объ искреннемъ интересѣ ко всему, что можетъ трогать душу живо чувствующаго и разносторонне развитого человѣка.