«Властитель думъ» — Байронъ, раздѣлявшій съ Шатобріаномъ литературное господство на зарѣ романтизма, любилъ больше всего Венецію и не выбиралъ Римъ мѣстомъ болѣе постояннаго житья. Но онъ восторгался имъ не менѣе, чѣмъ царицей Адріатики. Онъ, въ патетическихъ возгласахъ, называетъ его «городомъ своей души». Если онъ не заживался въ Римѣ, то, главнымъ образомъ, потому, что и тогда англичане уже наводняли всю Италію, а онъ бѣгалъ отъ нихъ отовсюду. Въ письмѣ къ своему пріятелю Мюррею онъ говоритъ, что нарочно медлитъ ѣхать въ Римъ до тѣхъ поръ, пока не кончится тамъ англійскій сезонъ. Онъ не желалъ, чтобы они изгадили ему видъ Пантеона, св. Петра и Капитолія. И въ Римѣ Байронъ жилъ такъ же эксцентрично, какъ и въ Венеціи, отдавался своимъ любовнымъ увлеченіямъ, ѣздилъ верхомъ въ Альбано, въ Фраскати, въ Ариццію, по городу и за чертой его. Все, что онъ воспринялъ въ Римѣ, какъ поэтъ и вольнолюбивый, протестующій умъ, выражено въ извѣстной пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда», которая считается лучшей въ поэмѣ. Онъ описываетъ только то, что видѣлъ и на что откликался душой. Но и при созерцаніи антиковъ, онъ не могъ воздерживаться отъ сравненій съ тѣми, кѣмъ увлекался: такъ, въ письмѣ къ пріятелю, онъ говоритъ, что Аполлонъ Бельведерскій поразилъ его своимъ сходствомъ съ лэди Аделаидой Форбсъ.
Съ Байрономъ въ Римѣ жили и вскорѣ отошли въ вѣчность два британскихъ поэта — Далонъ Китсъ и Шелли, съ которыми его связывала та же страсть къ свободѣ и смѣлость протестовъ противъ того, что тогда, въ началѣ реставраціи, стало опять царить въ Европѣ. Китсъ былъ безнадежно боленъ; но Байронъ не хотѣлъ навѣстить его изъ-за личныхъ счетовъ. Его похоронилъ Шелли, котораго уже ждала внезапная кончина въ волнахъ Адріатическаго моря. Байронъ съ двумя другими англичанами сожгли его тѣло на берегу и перевезли пепелъ въ Римъ, гдѣ онъ и хранится, до сихъ поръ, около пирамиды Кайю-Сехсту. А лѣтъ семь-восемь спустя Вальтеръ Скоттъ пріѣхалъ въ Римъ уже паралитикомъ и приказалъ привезти себя къ могиламъ обоихъ безвременно погибшихъ поэтовъ.
Мы вернемся теперь опять къ тому, что французами или по-французски было пущено о Римѣ новыхъ идей, впечатлѣній, оцѣнокъ и «состояній души», слѣдуя новому термину французскихъ беллетристовъ.
Девятнадцатый вѣкъ открылся книгой швейцарца Бонстеттена, писавшаго по-французски. Онъ жилъ въ Римѣ еще въ 70-хъ годахъ XVIII вѣка и вернулся туда тридцать лѣтъ спустя, въ 1802 году, уже какъ извѣстный экономистъ и археологъ, занявшійся спеціально тѣмъ, что зовутъ Agro Romano, и напечаталъ замѣчательную для своего времени книгу: Le latium ancien et moderne, которая и теперь, послѣ столькихъ другихъ изслѣдованій, считается довольно цѣнной. Онъ задался идеей — описать самому все, что есть на мѣстахъ, упоминаемыхъ въ шести послѣднихъ книгахъ Энеиды, Виргилія. И тутъ (книга вышла въ 1804 году) онъ одновременно съ Шатобріаномъ выступилъ съ такимъ отношеніемъ къ одичанію римской Кампаніи, какого не знали люди XVIII вѣка, т.-е. съ оттѣнкомъ субъективнаго романтизма.
Онъ писалъ:
«А Rome on а le sentiment qu’on domine le temps et la mort avec laquelle on a cessé à vivre. En voyant ce qui n’est plus, on est tenté de se croire immortel. Tout le reste de la vie de Rome est voué à l’avenir et au ciel, qui semble s’y ouvrir dans toute sa splendeur; le présent seul n’existe pas dans la sainte cité» [29]. Такихъ лирическихъ изліяній не зналъ предыдущій, трезвый, просвѣтительный вѣкъ.
Шатобріанъ приписывалъ, однако, себѣ починъ такого новаго поэтическаго трактованія пустынныхъ окрестностей Рима. Онъ правъ въ томъ смыслѣ, что его знаменитое письмо къ другу его Фонтану напечатано было въ Mercure въ концѣ 1803 года, а книга Бонстеттена появилась годъ спустя; но онъ могъ написать то, что я здѣсь цитировалъ годомъ раньше. Какъ бы тамъ ни было, но Шатобріаиъ далъ новое душевное окрашиваніе развалинамъ и болотистымъ равнинамъ, окружающимъ вѣчный городъ, на которыя трезвые люди ХVIII вѣка смотрѣли съ другимъ совсѣмъ чувствомъ. Авторъ Рене и Мучениковъ провелъ въ Римѣ два періода своей жизни, — сначала, молодымъ человѣкомъ, на дипломатической службѣ перваго консула, въ самомъ началѣ вѣка; потомъ, уже пожилымъ, посломъ, въ послѣдніе годы царствованія Карла X. Онъ остался для французовъ, да и для всей остальной литературной Европы «поэтомъ Рима», какъ Ламартинъ — «поэтомъ Неаполя». И въ первое свое житье онъ уже былъ знамеиитостью, и папа Пій VII принялъ его съ особенной любезностью, показывая ему на развернутую книгу, которую онъ только-что читалъ— Le génie du christianisme. Его письма съ описаніемъ римской Кампаньи были развитіемъ того новаго пониманія природы, которое уже, до него, выказали Бернарденъ де С. Пьеръ и Руссо.
29