Нельзя сказать, чтобы тогдашнее дворянское общество было совершенно равнодушно къ хорошихъ картинамъ. Но этотъ интересъ не шелъ дальше случайнаго охотницкаго чувства. Въ гостиной полагалосъ повѣсить нѣсколько масляныхъ картинъ. Но откуда онѣ, какой школы — до этого не допытывались. Дворянское «дитя», мальчикъ или дѣвочка, должно было учиться рисованію, но я уже говорилъ, до какой степени учителя рисованія и въ гимназіяхъ скудно развивали насъ эстетически, мало заохочивалп къ тому, чтобы хоть немножко устыдиться своей невѣжественности по исторіи искусства.
Въ нашемъ губернскомъ городѣ проживалъ всего одинъ академикъ (кажется, мѣстный уроженецъ нѣкій Веденецкій) и успѣлъ даже нажить себѣ домъ расписываньемъ церквей, а главное — писаніемъ портретовъ, что тогда было очень въ ходу. Но этого «академика» я никогда нигдѣ не видалъ, ни у насъ, ни въ знакомыхъ домахъ. И въ видѣ какого-то гриба на тогдашней крѣпостной почвѣ выросла въ уѣздномъ городѣ нашей губерніи (въ Арзамасѣ) цѣлая школа нѣкоего Ступина, о которой впослѣдствіи писали въ журналахъ и газетахъ. Она существовала до конца пятидесятыхъ годовъ и выпустила цѣлый контингентъ иконописцевъ, декораторовъ и учителей рисованія. Этотъ Ступинъ, на свои скудныя средства, устроилъ у себя галлерею гипсовыхъ снимковъ съ античныхъ статуй, тогда какъ въ губернскомъ городѣ не было и намека на какое-либо художественное собраніе. Толковыхъ собирателей тоже не водилось даже и между богатыми людьми.
Едва ли не «Послѣдній день Помпеи» было то русское произведеніе, которое, къ началу пятидесятыхъ годовъ, заставило провинцію говорить объ искусствѣ, о личности знаменитаго живописца, о ого жизни въ Римѣ и тамошнемъ громкомъ успѣхѣ. Случилось такъ, что романъ Бульвера съ этимъ же заглавіемъ былъ раньше прочтенъ многими и въ русскомъ переводѣ.
Тогда только, т.-е. передъ самымъ моимъ поступленіемъ въ университетъ, міръ искусства и его колыбель — Италія, Римъ и наши пансіонеры, вмѣстѣ съ сильнымъ увлеченіемъ итальянской оперой, шедшимъ изъ столицъ, стали немного расшевеливать провинцію. Но Римъ, какъ вѣчный городъ, и другіе центры Италіи: Флоренція, Миланъ, Венеція, Неаполь — лично притягивали ничтожное меньшинство и почти только изъ столицъ. Тогда уже началась мода на зимніе сезоны въ Ниццѣ, Флоренціи, Неаполѣ. Стоитъ вспомнить встрѣчу героя «Тарантаса» съ княземъ, возвращающимся въ имѣніе, и ихъ разговоръ о русскихъ «львицахъ», проводящихъ сезоны въ Неаполѣ и другихъ мѣстахъ.
Тогда уже большіе баре — одни съ толкомъ и знаніемъ, другіе изъ тщеславія — стали болѣе интересоваться древностью, искусствомъ Возрожденія, жить домами въ Италіи, изучать Римъ по цѣлымъ годамъ. Но все это было тамъ гдѣ-то. Это отражалось на вкусахъ и настроеніяхъ высшаго столичнаго общества; а провинція оставалась почти въ томъ же равнодушіи и незнаніи, въ такомъ же смутномъ или несвободномъ отношеніи къ той странѣ и къ тому городу, откуда можно было вывезти:
«И папы римскаго зеленые очки».
Университетскіе мои годы начались также въ провинціи — въ Казани. Цѣлыхъ два года прошли въ пробъ своихъ силъ и способностей, въ грубоватомъ прожиганіи жизни студенческой братіи, въ выѣздахъ въ губернскій свѣтъ и въ осмысливаніи дальнѣйшей научной дороги. Италія и Римъ были такъ же далеки, какъ и въ гимназія. Къ искусству, кромѣ музыки, къ археологіи, къ исторіи культуры, вообще къ красотѣ — не хватало повода обращаться всѣмъ тѣмъ, кто попадалъ въ факультеты, кромѣ словеснаго. Словесникамъ читалось о древности. Существовало даже нѣчто вродѣ кафедры исторіи архитектуры, съ кое-какимъ собраніемъ моделей; но слушатели были, сколько помню, не словесники, а математики.
Кто оказался серьезнѣе и воспріимчивѣо ивъ моихъ ближайшихъ товарищей, тотъ увлекался точными науками, правомъ, читалъ журнальныя статьи по критикѣ и публицистикѣ; но врядъ ли кто-нибудь мечталъ о той странѣ, откуда пришла Миньона. Не думаю, чтобы на сто человѣкъ хоть одинъ читалъ «Вильгельма Мейстера» или «Italienische Reise» Гёте. Можетъ быть, «Письма изъ Франціи и Италіи» и попадались въ руки моимъ товарищамъ (Современникъ въ то время уже не выдавался ни студентамъ, ни гимназистамъ); но такія «Письма» могли возбуждать скорѣе политическій интересъ къ событіямъ до и послѣ революціи 1848 года — картинами тогдашняго римскаго движенія въ искристой и хлесткой передачѣ уже и тогда знаменитаго автора романа «Кто виноватъ».
Въ Дерптѣ, въ университетѣ съ чисто-нѣмецкими традиціями и нравами, куда я перешелъ въ 1855 году, нашлось больше поводовъ расширить свой кругозоръ по части Италіи и Рима. Не говоря уже о филологахъ, которымъ читалась исторія искусства и культуры, эстетика, какъ отдѣлъ философіи, всемірная литература (на эти лекціи можно было попадать и студентамъ другихъ факультетовъ, въ томъ числѣ и мнѣ), не трудно было встрѣтить людей развитыхъ болѣе по-европейски, читавшихъ авторитетныя тогда книги по эстетикѣ, знакомыхъ съ Винкельманомъ и Лессингомъ, знавшихъ по-итальянски, изучавшихъ Данте, Аріоста, Петрарку и Боккачіо, видавшихъ если не подлинныя статуи и картины, то хорошія копіи и цѣнныя собранія эстамповъ. Историческая начитанность обращалась часто къ классической странѣ изящнаго творчества, въ связи съ изученіемъ судебъ Рима — древняго, средневѣковаго и эпохи Возрожденія. Не даромъ же такіе нѣмцы, какъ Нибуръ и Ранке, дали, въ свое время, толчокъ научнымъ трудамъ въ этихъ двухъ направленіяхъ.