Стояло радостное октябрьское утро. Такія въ окрестностяхъ Москвы бываютъ въ маѣ или въ самомъ началѣ сентября. Я условился съ извозчикомъ нашего перекрестка, бойкимъ, полнымъ человѣчкомъ, по имени Карло, кореннымъ римляниномъ, но, съ особымъ выраженіемъ, добавлялъ онъ: «испанской крови». Его лошадка, бѣлая съ темными крапинами (чубарая, какъ у насъ называютъ), старая и очень добрая, покатила внизъ съ Монте Пинчіо черезъ весь городъ къ Порта С.-Себастіано.
Мы сторговались на цѣлый день: продѣлать всю Via Appia vecchia вплоть до могильной башни Цециліи Метеллы и дальше на нѣсколько верстъ, а на обратномъ пути переѣхать поля и попасть на Via nuova, ведущую къ Порта С.-Джіованни для возвращенія домой.
Въ моей памяти отъ прежняго житья въ Римѣ Via Appia сохранилась довольно смутно. Тогда врядъ ли я доѣзжалъ дальше катакомбъ въ первое мое пребываніе въ Римѣ, а во второе житье по болѣзни и совсѣмъ почти не ѣздилъ за черту города.
И въ головѣ моей стало проноситься то, что было пущено болѣе чуткими иностранцами о римской Кампаньѣ. Шатобріанъ удержалъ за собою славу перваго по времени писателя, сумѣвшаго отыскать величіе и красу въ пустыряхъ и болотахъ, окружающихъ вѣчный городъ.
Тогда онъ былъ молодъ (въ 1804 г.) и его знаменитое описаніе римской Кампаньи вылилось у него въ письмѣ къ пріятелю искренно, безъ напыщенныхъ фразъ и умышленнаго франтовства.
«Vous croyez peut-être, mon cher ami, — говоритъ онъ въ этомъ письмѣ, — d’après cette description (письмо начинается картиной мертвенности и запустѣнія) qu’il n’y а rien de plus affreux que les Campagnes romaines? Vous vous trompez beaucoup, elles ont une inconcevable grandeur; on est toujours prêt en les regardant à s’écrier avec Virgile:
«Salve, magna parens frugum, Saturnia tellus, Magna virum».
Si vous les voyez en économiste, elles vous désoleront; si vous les contemplez en artiste, en poète et même en philosophe vous ne voudriez, peut être, pas qu'elles fussent autres». [37]
Это вѣрно! И онъ сумѣлъ первый отмѣтить всѣ оттѣнки свѣта на этихъ волнистыхъ равнинахъ, схватить все обаяніе ихъ колорита и дальнихъ горизонтовъ.
Послѣ Шатобріана другіе только повторяли его: г-жа Сталь, Ламартинъ, даже скептическій Бэль Стендаль, пустившійся на этотъ разъ въ лиризмъ. «J'ai eu, — разсказываетъ онъ, — trois heures de l’émotion la plus singulière: le respect y entrait pour beaucoup» [38].
Почтительное чувство, это вѣрно, проникаетъ въ васъ опять-таки отъ тѣхъ идей и образовъ, какіе вызываетъ въ васъ прошлое Рима.
И другъ свободы, французъ Кинё находитъ въ самыхъ очертаніяхъ этого грунта: «une sorte d’analogie avec les magestés des formes romaines» [39]. И восторженный романтикъ Мишле восклицаетъ: «au milieu de cette grandeur et de cette désolation la contrée conserve un caractère singulièrement imposant et grandiose» [40].
Но другой романтикъ, Жоржъ Зандъ, гораздо позднѣе, не нашла въ римской Кампаньѣ ничего привлекательнаго, вопреки своему прославленному чутью къ природѣ и ея красотамъ. «La campagne de Rome si vantée, — пишетъ она съ полною откровенностью, — est en effet d’une immensité singulière (?), mais si nue, si platte, si déserte, si monotone, si triste; des lieues de pays en prairies, dans tous les sens, qu’il y a de quoi se brûler le peu de cervelle, qu’on a conservé après avoir vu la ville». Это уже слишкомъ трезво и разсудочно для такой души, которая жила въ Жоржъ-Зандъ, я все-таки тутъ вкралось преувеличеніе. Какая же тутъ immensité singulière, когда все то «agro гошапо», отъ горъ до моря, идетъ на нѣсколько десятковъ верстъ не больше.
И вѣская, звонкая и содержательная проза Тэна раздавалась въ моей головѣ. У него картина реальная, безъ всякой меланхоліи и красивой реторики, но полная своеобычной образности. Припомню хоть этотъ кусокъ описанія:
«А perte de vue, de toutes parts, la solitude ondule en collines d’une bizarrerie monotone, et l’on cherche longtemps en soi-même, à quelles formes connues ces formes étranges peuvent se rappeler» [41].
И онъ сравниваетъ эту волнистую землю съ громаднымъ кладбищемъ, гдѣ похоронены разрушенные города. Но и Тэнъ отдаетъ нѣкоторую стилистическую дань духу своего родного языка въ слѣдующей тирадѣ: «Quand on contemple le cercle immense de l’horizon peuplé tout entier par les entassements de collines et par le pêle-mêle des creux funéraires, on sent tomber sur son coeur un découragement sans espérance» [42]. Эта фраза мало похожа на него: «immensité» этихъ пустырей сводится къ довольно мелкой пустоши, если ее поставить рядомъ съ дѣйствительно безконечными великорусскими, украинскими и новороссійскими степями и нивами.
Такой же ученый, какъ Тэнъ, но менѣе талантливый, какъ писатель, профессоръ и академикъ Гастонъ Буассье, въ своей книгѣ Promenades archéologiques, написанной лѣтъ двѣнадцать тону назадъ, чувствуетъ себя въ римской Кампаньѣ какъ истый почитатель древней жизни и говоритъ:
«Je ne connais pas de lieu au monde, où l’on ne se laisse plus entraîner à ses pensées (это глубоко вѣрно!), où l’on échappe mieux à son temps (и это также!), où selon la belle expression de Tite Live il soit plus aise à l’âme de se faire antique et de devenir contemporain des monuments qu’on contemple» [43].
37
40
41
42
43