Нечего таить грѣха, въ средѣ ближайшихъ моихъ сверстниковъ по Дерпту, въ русской корпораціи, да и вообще въ буршиюзной сферѣ, на сходкахъ и «кнейпахъ», «коммерсахъ» и «шкандалахъ» — все дышало смѣшноватымъ ухарствомъ и поглощено было своими пересудами, «вицами», задорной болтовней, въ которую истые бурши погружались на цѣлые годы.
Но мнѣ лично посчастливилось — именно въ русскомъ кружкѣ— сойтись съ человѣкомъ большого образованія, учившимся когда-то въ Берлинѣ, въ ту эпоху, когда тамъ слушалъ лекціи Кудрявцевъ. Онъ выдержалъ въ Дерптѣ на магистра и доктора словеснаго факультета (съ диссертаціями на обязательномъ тогда латинскомъ языкѣ) и остался вѣчнымъ студентомъ — энтузіастомъ, вплоть до тѣхъ годовъ, когда я, въ послѣдній разъ, встрѣтилъ его — послѣ тридцатилѣтней разлуки.
Въ немъ культъ Рима и Италіи нашелъ я какъ нѣчто совершенно особенное, исключительное, даже и среди тогдашней нѣмецко — балтійской умственной культуры. Онъ уже побывалъ въ Италіи, страстно любилъ поэзію Данте и Аріосто, чувствовалъ обаяніе Рима и античнаго, и папскаго, умѣлъ, въ бесѣдахъ со мною, ббразно возстановлять цѣлыя эпохи. Изученіе античнаго мира, особенно эллинской жизни во всѣхъ ея изящныхъ проявленіяхъ, въ пластикѣ и драмѣ, придавало всѣмъ его оцѣнкамъ, характеристикамъ, указаніямъ и личнымъ воспоминаніямъ особую привлекательность и часто глубину, рядомъ съ проблесками своеобразнаго юмора, въ которомъ сказывался высококультурный русскій баринъ сороковыхъ годовъ.
Безъ знакомства съ этимъ знатокомъ и любителемъ античнаго міра и Ренессанса и мои дерптскіе годы прошли бы, быть можетъ, безъ всякой подготовки къ тому, что Италія и Римъ представляютъ собою въ дѣлѣ гармоническаго развитія человѣка. Меня затягивало въ Дерптѣ, послѣдовательно, изученіе естественныхъ наукъ и медицины; а досуги шли на слушаніе лекцій по философіи, исторіи литературы, политическимъ наукамъ, на чтеніе нѣмецкихъ классиковъ, на Шекспира, на все, что тогдашніе русскіе журналы, возродившіеся съ 1856 года, давали оживляющаго и содержательнаго.
Римъ напомнилъ о себѣ въ ту поѣздку на вакаціи, когда я попалъ въ Петербургъ, какъ разъ во время выставки картины Иванова «Явленіе Христа народу». Я очутился на Васильевскомъ островѣ въ воздухѣ рьяныхъ споровъ на студенческихъ квартирахъ и, въ особенности, въ томъ ресторанѣ, по близости университета, гдѣ былъ недорогой общій столъ. Молодежь была за картину Иванова, но болѣе университетская, чѣмъ академическая. Нападали на нее художники съ именемъ и тогдашніе присяжные критики. Личность Иванова трогала своей беззавѣтной и полумистическоЙ любовью къ «святому» искусству. Имя его было связано съ именемъ Гоголя. Черезъ него на всѣхъ насъ пахнуло Италіей и Римомъ сороковыхъ годовъ, когда тамъ заживались русскіе люди, какъ въ какомъ-то Эльдорадо, жертвуя всѣмъ счастью оставаться въ Римѣ, дышать тамошнимъ воздухомъ, видѣть тамошнее небо, наслаждаться, цѣлыми годами, сокровищами вѣчнаго города.
Но тогда въ беллетристикѣ стали уже появляться вещи изъ жизни русскихъ художниковъ, вродѣ повѣсти Григоровича «Неудавшаяся жизнь», гдѣ отмѣчались рисовка и смѣшноватое фразерство разныхъ широкихъ натуръ, въ плашкахъ Альмавивы, съ закатываньемъ глазъ и безпрестаннымъ возгласомъ: «Roma, Napoli!»
Такъ подкрались и шестидесятые года. Я выступилъ какъ писатель въ самомъ началѣ этого десятилѣтія, и Петербургъ взялъ у меня около пяти лѣтъ усиленной работы и житейскихъ испытаній, куда затягивало меня издательство журнала.
До Италіи и Рима было и изъ тогдашняго Петербурга еще далеко. Жизнь захлестнула такъ, что не привелось проѣхаться за границу даже до Берлина. Но въ Петербургѣ міръ искусства, все, что связано съ классической страной красоты и ея центромъ — вѣчнымъ городомъ — стало все-таки ближе. Это сдѣлалъ Эрмитажъ, его богатства, до сихъ поръ такъ мало воспитывающія вкусъ нашей публики, ежегодныя выставки, знакомства съ артистами, новые русскіе таланты, толки, споры, борьба русскаго гражданскою направленія съ академіей, участіе, въ качествѣ сотрудника и редактора большого журнала, во всѣхъ художественныхъ интересахъ столицы.