Олимпіецъ Гёте въ первое свое пребываніе въ Римѣ, когда велъ переписку съ друзьями въ видѣ дневника, кажется, не объѣзжалъ римской Кампаньи съ цѣлью набираться ощущеній, идей и образовъ. Но подъ 25 января 1787 года и онъ говоритъ о положеніи Рима среди пустыря, который при Ромулѣ и Ремѣ былъ, конечно, еще болѣе дивимъ и нездоровымъ:
«… Hirten und Gesindel haben sich hier zuerst eine Stätte bereitet, ein paar rüstige Jünglinge haben auf dem Hügel den Grund zu Palästen der Herren der Welt gelegt» [44]. И немного дальше въ томъ же письмѣ: «Ich kenne noch venig von der Gegen aber ich binn überzeugt, kein Ort der altern Völker lag so schlecht, als Rom». [45].
Тутъ нѣтъ и намека на тѣ настроенія и оцѣнки, какія въ XIX вѣкѣ стали какъ бы обязательными у каждаго, кто писалъ о пустыряхъ, окружавшихъ Римъ съ самыхъ первыхъ дней его бытія.
И оцѣнки новѣйшихъ географовъ и экономистовъ припоминались мнѣ: описанія Элизё Реклю, полныя сочувствія тому несчастному люду, который долженъ дышать болотными испареніями, и той запущенности болѣе здоровыхъ луговинъ близъ Рима, гдѣ когда-то красовались роскошные сады загородныхъ домовъ римскихъ патриціевъ, а послѣ нашествія варваровъ все замерло, превратилось въ необитаемыя пустоши и попало въ руки духовенства и римскаго дворянства, запустившаго всѣ эти угодья въ конецъ.
И странный вопросъ покойнаго Лавеле приходилъ на память, когда онъ, говоря объ agro romano, какъ экономистъ, о тѣхъ работахъ, какія при итальянскомъ правительствѣ продолжаются и теперь, спрашивалъ съ игривостью сомнительнаго вкуса насчетъ лихорадки:
«Cependant après tout, est-il désirable, que la malaria disparaisse? N’est-ce pas un bonheur pour l’Italie que sa capitale soit inhabitable pendant une partie de l’année?» [46]
Мы не раздѣляли этого смѣлаго мнѣнія — ни я, ни мой извозчикъ Карлъ, когда, указывая вправо отъ дороги, въ сторону моря, съ оживленной миной своего смуглаго лица вздыхалъ о тѣхъ болотистыхъ низинахъ, гдѣ пастухи, гуртовщики и жнецы не выходятъ изъ маляріи.
Но печальныя мысли бѣжали отъ меня… Надо мною высился лазурный сводъ. Лучи радостнаго непалящаго солнца мягко золотили все вокругъ. Было такъ тепло, что пришлось скинуть съ себя лѣтнее пальто. Чубарая лошадка Карла весело бѣжала, потряхивая умной головой съ чолкой, украшенной перомъ фазана. Ея хозяинъ то и дѣло оборачивался на козлахъ и музыкально выкрикивалъ мѣста, мимо которыхъ мы поѣхали за Порто Санъ-Себастіано.
— Domine, quo vadis! — вкусно выговорилъ онъ и ткнулъ въ воздухѣ бичомъ, показывая церквушку по лѣвую руку отъ дороги.
Это «Камо грядеши» звучало такъ современно теперь, послѣ романа Сенкевича, и наивная католическая легенда представлялась воображенію въ лицахъ: старый апостолъ съ ученикомъ и навстрѣчу ему учитель въ бѣломъ хитонѣ и съ сіяніемъ вокругъ…
Миновали мы и катакомбы Калликста. Впереди уже виднѣлась церковь св. Севастьяна, одна изъ семи старѣйшихъ въ Римѣ, съ самыми обширными катакомбами, куда я и раньше спускался.
Мистическаго настроенія не давали мнѣ эти воспоминанія о первыхъ вѣкахъ христіанскаго благочестія. Не смущало теперь я то, что говорилось и писалось когда-то о маляріи римской Кампаньи. Болота и зловѣщія низины тамъ далеко, вправо къ морю. Вблизи кругомъ шли по обѣ руки выгоны съ желтоватой травой, сухіе, волнистые подъемы и спуски. И вправо, и влѣво, когда строенія перестали загораживать видъ, глазъ свободно уходилъ во всѣ концы, любуясь и остатками античной жизни вдоль дороги, и небомъ, и воздухомъ, и буроватыми арками Клавдіева водопровода, и даже одинокими стогами потемнѣлаго сѣна или свѣтло-дымчатымъ абрисомъ вола съ дугообразными рогами, задумчиво лежащаго близъ изгороди.
На этой «царицѣ дорогъ», которой считается теперь болѣе двухъ тысячъ двухсотъ лѣтъ, широкіе, булыжные камни, здѣсь и тамъ, лежатъ на тѣхъ же мѣстахъ, какъ и триста лѣтъ до P. X. Здѣсь порицатели новаго Рима могутъ успокоиться. Никакихъ нѣтъ по сторонамъ построекъ, нарушающихъ стиль картины. Только въ началѣ древній путь переѣхало полотно желѣзной дороги. Но какъ же быть? Въ свое время и эта Via Appia съ ея каменной мостовой, а еще болѣе віадукъ, проводившій воду въ Римъ, были также новшествами.
Настроеніе держалось въ душѣ совсѣмъ не меланхолическое, — не кладбищенское, сказалъ бы мой покойный собратъ Помяловскій, — напротивъ. Давно я уже не переживалъ такого бодрящаго чувства, проникнутаго совершеннымъ отрѣшеніемъ отъ всего, что копошится внутри личнаго и помѣшало бы отдаваться чему-то единственному въ своемъ родѣ… Да и въ пейзажѣ не было ничего ни печальнаго, ни сумрачнаго. Слѣва, немного взадъ, глядѣли на насъ Сабинскія горы, а дальше, въ томъ же направленіи, Альбанскія.
44
45
46