И въ то время, однакожъ, нельзя было не вобрать въ себя, подъ конецъ, общаго духа античнаго ваянія и не убѣдиться воочію, что безъ Рима никто не можетъ воспитать свое чувство на антикахъ и пріобрѣсти такого нагляднаго знанія въ этой именно области творчества.
Раньше, отдѣльные шедёвры находите вы и внѣ Рима. Стоитъ вспомнить только Венеру Милосскую или мраморы Парфенона въ Британскомъ музеѣ, или то, что есть самаго цѣннаго въ античныхъ изваяніяхъ Берлинскаго музея. Но все это не дастъ того, что даетъ только Римъ.
И тутъ я еще разъ скажу: всего важнѣе — схватывать проявленіе красоты въ высочайшихъ продуктахъ древней пластики; съ нихъ начинать свое эстетическое воспитаніе, нигдѣ не жертвуя цѣлымъ впечатлѣнія отдѣльнымъ деталямъ. А потомъ, чтобы не вдаваться въ излишнее правовѣріе, прослѣдить по типичнымъ образцамъ, какъ ваяніе развивалось сначала на своей коренной родинѣ, въ Элладѣ, а потомъ нашло и въ Римѣ такую богатую почву.
Когда постоишь передъ бронзовымъ мальчикомъ, вынимающимъ занозу, въ Капитолійскомъ музеѣ, передъ женской головой въ Національномъ музеѣ или безголовымъ тѣломъ юноши, въ томъ же музеѣ, или капитолійской Венерой, или совершенными мраморами Ватикана, особое настроеніе овладѣваетъ тобою. Безъ этого настроенія нельзя дойти до познанія того, Какъ красота медленно выдѣлялась творчествомъ человѣка изъ всѣхъ формъ бытія и нашла себѣ въ человѣческомъ тѣлѣ такой неизсякаемый источникъ.
Разсказывали мнѣ, что покойный О. И. Буслаевъ говаривалъ:
— Накиньте на статую покрывало такъ, чтобъ я не видалъ ее раньше, и дайте мнѣ пройтись руками по мрамору, я вамъ сейчасъ скажу, антикъ это или нѣтъ, однимъ осязаніемъ формъ.
Очень можетъ быть, что не одинъ знатокъ доходитъ до такого тонкаго распознаванія въ высокихъ твореніяхъ античнаго ваянія, несмотря на то, что самыя великія произведенія пострадали отъ тяжести вѣковъ, слишкомъ большого усердія реставраторовъ или ихъ невѣжественности.
Грекъ тѣхъ вѣковъ, въ которые ваяніе достигло высшаго развитія, умѣлъ вдыхать въ мраморъ и бронзу дуновеніе нревраснаго. Что-бы ни изображалъ онъ — бога, богиню, героя или просто мальчика, атлета, воина — все случайное, все грубо-животненное отпадало, даже и умственная, мозговая жизнь — и та не смѣла нарушать общей ясности и гармоніи; а страсть помогала только лишь экспрессія, но опять-таки безъ того придатка, который нарушилъ бы ваше любованіе.
Тэнъ, на своихъ лекціяхъ, любилъ повторять, что греческіе боги и богини ни о немъ не думаютъ, — до такой степени ихъ лица ясны и безмятежны. Да, не думаютъ ни о чемъ такомъ, что насъ заботитъ и мучитъ. Потому они и боги. И тогда, когда ваятель изображаетъ страданіе, какъ, наприм., въ умирающемъ Галлѣ Капитолійскаго музея, — правда выраженія, реальная неприкрашен-ность грубоватаго лица не даютъ вамъ никакого жуткаго настроенія. Почему? Потому что совершенство формы «покрываетъ» все, «снимаетъ», какъ говорили когда-то наши гегеліанцы, любившіе нѣмецкіе философскіе термины.
На дворикѣ Бельведера въ Ватиканскомъ музеѣ, въ угловыхъ кабинетахъ, находишь только одного ваятеля XIX вѣка — Канову, удостоившагося высокой чести соперничать съ эллинами, рѣзцу которыхъ мы обязаны Аполлономъ, Гермесомъ, Лаокоономъ. Его Персей и кулачные бойцы — превосходныя вещи. Но вглядитесь въ этихъ двухъ атлетовъ, собирающихся напасть другъ на друга. Ихъ торсы и конечности скомпанованы античными выпуклостями. Но лица слишкомъ отзываются животненной злобой. Несмотря на свой культъ античныхъ образцовъ, даровитый венеціанецъ, увлеченный когда-то г-жей Рекамье, не могъ подняться въ этихъ бойцахъ до чего то высшаго, что даетъ и обезображенная временемъ ржавая бронзовая статуя съ выковыренными глазами, и также кулачнаго бойца, въ Національномъ музеѣ, въ термахъ Діоклетіана.
Мнѣ приводилось видѣть психическое воздѣйствіе античнаго ваянія на нѣкоторыя воспріимчивыя натуры изъ русскихъ, особенно на женщинъ, что между ними, не въ обиду имъ будь сказано, рѣже, чѣмъ среди мужчинъ. Онѣ говорили мнѣ, что посѣщеніе Капитолія, или Ватикана, или музея Термъ оставляло въ ихъ душѣ особое настроеніе, которое можно сравнить развѣ съ вдохновенно исполненной симфоніей. Онѣ, безъ философскихъ объясненій, понимаютъ въ чемъ сила и обаяніе красоты, сведенной къ совершенству формъ и линій, свободной отъ всякаго усилія, достигшей прозрачной чистоты творчества.