Он хмурится, слегка повернувшись ко мне.
— Я не знал, что монахини так много работают, — говорит он, беря мою руку и переплетая ее со своей.
— Особенно я, — бормочу я себе под нос, поскольку уверена, что только мне приходилось работать почти вдвое больше остальных.
Он поднимает бровь, но я просто пожимаю плечами.
— Не думаю, что Сакре-Кёр известен своими справедливыми условиями труда, — добавляю я коротко, прежде чем прокомментировать. — Я удивлена, что с тобой нет охранников, — все это в попытке переключить внимание с меня.
Меньше всего мне нужно, чтобы кто-то жалел меня за все, что там произошло. Это уже невозможно изменить. И уж конечно, я никогда не хотела бы, чтобы меня считали жертвой.
— Зачем мне охрана?
— Мой брат требует, чтобы с Линой постоянно находилось не менее пяти охранников. Я полагала, что с тобой — я огляделась вокруг, прежде чем наклониться и прошептать, — в этом мафиозном бизнесе небезопасно бродить без присмотра.
— И все же ты здесь, — улыбается он, — гуляешь со мной без присмотра.
— Это другое, — говорю я, не успев додумать мысль до конца.
— Как по-другому? — он наклоняет голову в сторону, ожидая моего ответа.
Ты заставляешь меня чувствовать себя в безопасности.
Но я не говорю этого.
— Ты сказал, что ты хладнокровный убийца, — отвечаю я с полуулыбкой, — готова поспорить, что люди редко переходят тебе дорогу? — я поднимаю глаза и вижу, что он забавно наблюдает за мной, уголок его рта кривится.
— Ты права. Люди были бы дураками, если бы нападали на меня, — соглашается он. — Но, в отличие от остальных, — он подражает моим действиям, наклоняясь, чтобы прошептать мне на ухо, — я — мафиози, — прежде чем снова выпрямить спину, — у меня есть определенная репутация, которая держит людей подальше от меня.
— Какая? — спрашиваю я, хотя на самом деле мне хочется сказать, чтобы он рассказал мне больше.
— У меня есть охранник, которого я иногда использую для поддержания видимости, хотя, если ты не в курсе, — ухмыляется он, расстегивая рукав рубашки, чтобы показать мне запястье и рисунок, выгравированный на его коже.
Удивленная, я наклоняюсь ближе, мои пальцы прослеживают чернила. В центре — человеческий череп, насаженный на крест. В глазнице только один глаз, широко открытый и смотрящий на меня. По обе стороны креста уравновешены весы правосудия, одна сторона белая, другая черная.
Его мышцы напрягаются, когда кончики моих пальцев медленно двигаются по поверхности, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть, что он тоже изучает меня, хмурясь.
— Что это значит?
— Возмездие, — говорит он отрывисто, — око за око.
— Как это работает? — спрашиваю я, любопытствуя.
— Действие и реакция, — он накрывает мою руку своей. — В этом мире ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
— И люди узнают татуировку? — он кивает, снова притягивая мою руку к своему локтю.
— Люди распространяют легенды. Легко исказить правду, когда твое имя у всех на устах. Конечно, я заслужил свою репутацию. Но есть вещи, которые даже мне неприятны, — он с отвращением скривил лицо.
— Правда? Например? — я слегка задыхаюсь, и мне с трудом удается сдержать волнение в своем голосе.
Влад производит впечатление скрытного человека, и его загадочная личность только заставляет меня хотеть узнать о нем больше.
Улыбка играет на его губах.
— Ходят слухи, что я собираю органы своих жертв, и что у меня есть целая коллекция, спрятанная в подвале.
— Дай угадаю, это неправда?
— Не совсем. Мне бы понадобилось чертовски много формола. Может быть, я и держал немного, но только для научных целей, — он говорит с таким видом, как будто вспоминает приятные воспоминания.
— Что еще?
— Хм, — задумчиво смотрит он вверх, — ходят слухи, что я ем только человеческую плоть.
— Правда? — пискнула я, ответ был неожиданным.
— Я не склонен к этому, нет. Но не могу сказать, что не пробовал этого раньше.
— Ого, — выдохнула я, ошеломленная. — То есть ты хочешь сказать, что какими бы безумными ни были слухи, в них все равно есть доля правды?
— Разве не такова природа слухов? В них всегда есть доля правды, но никогда не знаешь, сколько именно.
— Понимаю, — я задумчиво киваю.
— Уже боишься? — его дыхание обдувает мое лицо, когда он шепчет мне на ухо.
— Нет, — я поворачиваюсь к нему, так близко, что почти касаюсь его, — но все эти разговоры о человеческой плоти заставили меня проголодаться. Теперь, если ты не планируешь поймать меня на ужин, я бы предложила тебе отвести меня куда-нибудь поесть, — говорю я мягко, наблюдая, как расширяются его зрачки, а уголки рта подтягиваются вверх.