Отвлекшись от очередного приступа меланхолии я подмигнул проезжающим и переменил цвет на зеленый. В любом случае, скоро снова всю ночь мигать желтым и пугать птиц, думал я, отсчитывая положенные двадцать секунд.
Нина Ягольницер
Бесстыдница
Сестры Имельды в монастыре сторонились.
Нет, в обители Святой Магдалины, конечно, не чужды были подлинной христианской любви к ближнему. Да и из восьмидесяти двух сестер-послушниц только три оказались там по причине сиротства, все же прочие были отправлены в обитель на перевоспитание судом Святой Католической церкви. Однако сестра Имельда отчего-то все равно никак не врастала в общину раскаявшихся грешниц.
Все у нее было как-то не по-людски, с самого рождения, будто Имельду еще в колыбели отметил своей печатью сам Лукавый (хотя чего ему искать-то в тесных улочках-каруджи, где кроме скобяной лавки папаши Антонио, да трактира, спокон веку не было ничего примечательного).
А все началось с того, что мать новорожденной Имельды после шестых своих и превесьма тяжелых родов была напрочь лишена молока и сдуру позвала в кормилицы соседку-вдову, оставшуюся с дитем на руках. Эта горемычная молодуха (к тому же, лентяйка и белоручка) была бедна, как мышь за печью, но отчаянно горда, и милостыни не принимала, зато охотно согласилась кормить соседскую дочурку за две порции еды и два сантима в день. Кто ж знал, что она не только нищая, но еще и умом скорбная... Качая обоих детей, она распевала странные гортанные песни или вовсе декламировала вслух какую-то тарабарщину, которую называла "французской поэзией".
Через год такого непотребства мать Имельды уже была убеждена, что муж этой сумасшедшей помер от позора, и отказалась от ее услуг. Но оказалось - поздно. Вредоносные семена уже были посеяны в младенческой душе и дали свои неожиданные всходы, когда четырехгодовалая девочка повадилась в гости к лицедею, жившему в полуподвальной каморке под пекарней.
Этому старому безбожнику было не меньше сорока лет, а он тетешкался с крохой, будто с котенком, разыгрывал перед ней представления со своими деревянными куклами и даже научил Имельду петь фривольные куплеты о влюбленном менестреле. Родители только руками разводили, но как было поспеть за негодницей, когда еще пятеро паршивцев требовали заботы и ухода?
Дальше все становилось только хуже. Имельда научилась читать (не иначе, от того же лицедея), и завела тесную дружбу со своим молочным братом Пио, чья бесноватая мамаша успела выскочить замуж за какого-то проходимца, торговавшего непристойными книжонками, которые возил из Венеции. Уже в девять лет оба неслуха, обряженные в невообразимое тряпье, учиняли перед соседской детворой потешные действа из каких-то безбожных выдумок с глупейшими названиями, вроде "Божественная комедия" и "Одиссея".
К счастью, мальчугана приемный отец сумел приструнить, отправив учиться в какую-то "школу искусств", где, как надеялась мать Имельды, из него, наконец, выбили лишнюю дурь, а саму Имельду устроили в обучение к вышивальщице. Та была особой набожной, нравом отличалась крутым и руку имела тяжелую, так что матушка со спокойной душой препоручила воспитание младшей дочери такой надежной наставнице и наконец вздохнула с облегчением.
Однако народный опыт гласит, что на гнилом подклете даже сарая справного не поставить. С малолетства подверженная дурным влияниям, Имельда с годами все глубже увязала в своем беспутстве.
С грехом пополам обучаясь ремеслу, нравом она отличалась вздорным, пререкалась с наставницей по любому поводу, все желала делать по-своему и выдумывала какие-то странные узоры, какие на кухонном полотенце, и то вышивать неприлично. Более того, хотя ей уже давно сравнялось четырнадцать, и девичьей статью она была не обделена, Имельда и слышать не хотела о замужестве, несмотря на предостережения матери, что девка-перестарок восемнадцати лет отроду приглянется разве что ошалевшему от одиночества и возни с отпрысками вдовцу.
Гром грянул, когда девице было шестнадцать. Наставница, уже чаявшая избавиться от строптивой воспитанницы и хлопотавшая о предоставлении той звания мастерицы, вошла в ее каморку, чтоб выбрать из законченных работ те, что произведут должное впечатление на главу ремесленного цеха. На самом же дне рабочего сундука Имельды она обнаружила нечто страшное: вышитую картину два на два локтя, изображающую голую женщину в обнимку с крупным щеголеватым гусем.