- Эээээ? Что за пупс? Кинематографичный какой.
Вика разворачивается, забирает телефон.
- Не твое - не хапай, - внушительно говорит она незнакомому щуплому коротышке.
Мафтуна исподтишка разглядывает его. Странный человек. Голос и фигура как у мальчишки, одежда тоже молодежная, модная, а голова как с чужих плеч приставлена. Старая, некрасивая. Лицо такое помятое, что даже не поймешь, сколько этому недомерку лет. Пятьдесят? Сорок? Семьдесят?
Викa все еще внимательно изучает картинки на экране.
- Интересно, чьи это работы... Мафочка, откуда это у тебя?
- В одном доме видела, - уклончиво отвечает Мафтуна, допивая пиво.
Коротышка смотрит на нее так, как будто только что заметил. Неприятный взгляд, оценивающий. Потом поворачивается к Вике:
- Где мой заказ?
Вика кивает на мольберт с натюрмортом. Коротышка картинно морщит нос и начинает придираться к мелочам и сбивать цену - совсем как покупатели на базаре в родном городке Мафтуны. По базарным правилам продавец должен включиться в игру, возражать, спорить, расхваливать свой товар, высмеивать критика. Но Вика, похоже, этих правил не знает. На все придирки она спокойно отвечает одной-единственной фразой:
- Не нравится - не бери.
Коротышка вскоре выдыхается, сердито расплачивается, забирает картину и уходит.
- Что за придурок? - спрашивает Мафтуна.
- Щука? Человек-дерьмо, - Вика неторопливо укладывает в этюдник краски и кисти. - Есть в природе такая разновидность. Бывает дерьмо спокойное - ты его не тронь, оно и вонять не будет. А Щука - дерьмо кипучее. Держись от него подальше.
***
Зрение, слух, осязание - всех этих чувств у нее теперь не было. Не было даже памяти о них. Лишь смутная уверенность в собственной ограниченности, конечности... а раз так, то за пределами ее света обязательно должно быть что-то другое. И ей представлялось бескрайнее Неведомое, прильнувшее к самым границам ее тесного, невыносимо яркого мирка... огромное, просторное Неведомое - надо только угадать, почувствовать точку перехода туда, дотянуться до нее, и тогда наконец придет освобождение... Но Неведомое отличалось от ее одномерного, одномоментно-вечного существования, в нем было множество измерений и множество миров, а потому и направлений перехода было множество, и ощущались они с разных сторон и по-разному - и то, куда ей хотелось сильнее всего, оказалось самым недоступным, хотя звало к себе постоянно, манило чьей-то смутной тенью, странно знакомой, по временам такой близкой и в то же время недосягаемой... и так хотелось стать такой же, как эта тень, свободной, невесомой и стремительной...
***
... А потом было лето, и дача, и Лидия Львовна в простом белом платье стояла на террасе возле мольберта, а младшая сестра ее, Томочка, покачивалась рядом в гамаке. На участке ветерок шелестел в кустах малины и смородины, а дальше, за штакетником забора, высоченные стволы корабельных сосен рассекали голубовато-зеленое марево лиственного леса и солнечный свет мягко сочился сквозь кроны, разливаясь по усыпавшей землю прошлогодней хвое золотистыми лужицами. Настя собирала ягоды, поглядывала в сторону террасы и привычно удивлялась непохожести сестер. Томочка, хохотушка и сплетница, запоминалась фасонистыми одеждами, невероятными прическами и тем, как густо красила помадой свой широкий, пухлогубый рот. А Лидия Львовна была совсем иная, при мысли о ней прежде всего вспоминался задумчивый взгляд огромных, переливчато-серых, как вода в заливе, глаз, и тонкий, фиалковый запах дорогих духов...
Соседская домработница, пожилая женщина, сказала о них как-то: "Лидочка-то вся в отца - настоящая барыня. А Томка такая же, как ее мамашка - фоня-квас, зато задницей вертеть умеет и пыль мужикам в глаза пускать. Вот и замуж сразу удачно выскочила, а Лидочка все кавалеров перебирает, а годы-то идут..."
- Настя! - вдруг донеслось с террасы. - Не могли бы вы встать вон у той сосны? Ах, как раз то, что надо! Томочка, посмотри, как живописно она смотрится на фоне этой великанши! Постойте там минутку, хорошо? Я только набросаю контур, это быстро.
И Настя стояла, замерев, возле чешуйчатого ствола, покрытого стеклянистыми потеками прозрачной смолы, вдыхала свежий, пропахший ароматами лета и леса воздух, слушала, как Томочка болтает про какого-то Полищука, который якобы очень хвалил работы Лидии Львовны и даже предлагал помочь устроить ее персональную выставку. "По-моему, об этом стоит подумать, Лидок, он обещал очень хорошую прессу!" - убеждала Томочка, а Лидия Львовна возражала с усмешкой: "Да ему наплевать на мои картины, он просто ищет подходы к нашему папе.... напишет что угодно, назовет мои работы шедеврами, лишь бы тот ему был чем-то обязан. Нет уж, не хочу еще и в живописи быть папенькиной дочкой". Настя слушала их вполуха, ей это все было неинтересно, потому что утром по дороге из дачного магазинчика она заметила свежую афишу с портретом своего кумира, и теперь думала только о том, как бы вечером отпроситься у Лидии Львовны в кино. Радость ожидания добавляла красок и без того яркому дню, запах малины кружил голову, и все казалось простым и возможным. Вот если бы вдруг, мечтала Настя, он появился сейчас на дороге, ведущей к их даче, она выбежала бы ему навстречу, и они поцеловались бы в губы, - так же, как он целовался в финальной сцене своей последней картины. Только на этот раз героиней была бы Настя, и все было бы по-настоящему, и целовались бы они не так, как в фильме - пять секунд перед самыми титрами - а долго-долго, пока дыхания хватит. От этих мыслей сердце билось сильно и часто, толчками гнало разгоряченную кровь, поджигало румянцем щеки, а Лидия Львовна накладывала на холст мазок за мазком и хвалила Настю за то, что у нее такое одухотворенное лицо...