"Александра Андреевна - мистик духовный (и лицо у нее мистической сектантки), она все постигает не рассудком душевным, а в духе 'ударно', в моментах, 'ударах' вдохновения, без духа ей беда".
И в довершение, молодая жена Блока , Люба (Козерог, Земля):
"В Любови земля молчала, как молчит она на заре, и земля в ней была глубока, как заря... Земля тогда была в Любе со всеми, невыраженными еще силами земными, и земля, молча ждала 'счастья', как 'царства обетованного', которое принесет ей жених, как муж."
Стоит ли удивляться тому, как воспринимала свою новую, ничем, по ее мнению, не интересующуюся, родственницу, тетушка Мария Бекетова:
"Нет ни кротости, ни терпения, ни тишины, ни способности жертвовать. Лень, своеволие, упрямство, неласковость. - Аля прибавляет - скудость и заурядность; я боюсь даже ей сказать, уж не пошлость ли все эти 'хочу', 'вот еще' и сладкие пирожки".
С годами этот антагонизм усиливался, и в 1906 году Мария добавляла о Любе: "И недобрая она, и жестокая, ух-какая..."; "недобрая и грубая. Ничего моего не понимает".
Мать Блока, рожденная в Воде, с годами тоже давала более четкое определение своих отношений с невесткой. В 1911 году она писала Евгению Иванову: "Наши отношения с Любой или, вернее, ее отношение ко мне - это убийственное в моей жизни. Стою на этом определении. Оно точное".
Через год Александра Блок (Рыбы, Вода) не менее четко давала Иванову определение своего сына: "Саша живет страстями и духом. Это было с самых малых лет. Чувство - это ему было чуждо всегда. Судите, как хотите, отвернитесь от него, но не собирайте смокв с терновника".
В своих воспоминаниях Любовь Блок представила свою точку зрения. До встречи с Блоком она только начала расцветать как юная девушка, впервые осознающая привлекательность и красоту своего тела. Рожденная в Козероге, как и Мандельштам, она как бы спрашивала:
Стихов Люба не писала, но , читая ее поэтические описания своего студенческого периода, невольно вспоминаешь сцену утра из балета Прокофьева "Ромео и Джульетта" с Галиной Улановой (Козерог, Земля) в главной роли. В этой сцене мать подводит совсем еще юную Джульетту, не помышлявшую о замужестве, к зеркалу, и девочка с удивлением замечает, что она уже не ребенок, а молодая красивая женщина. А вот как Люба запомнила период формирования своего тела в процессе взросления:
"... жизнь во мне просыпалась. Я ощущала свое проснувшееся молодое тело. ... Я проводила часы перед зеркалом. Иногда, поздно вечером, когда уже все спали, а я все еще засиделась у туалета, на все лады причесывая или рассыпая волосы, я брала свое бальное платье, надевала его прямо на голое тело и шла в гостиную к большим зеркалам. Закрывала все двери, зажигала большую люстру, позировала перед зеркалами и досадовала, зачем нельзя так показаться на балу. Потом сбрасывала и платье и долго, долго любовалась собой. Я не была ни спортсменкой, ни деловой женщиной; я была нежной, холеной старинной девушкой. Белизна кожи, не спаленная никаким загаром, сохраняла бархатистость и матовость. Нетренированные мускулы были нежны и гибки. .... Я была очень хороша, я помню, несмотря на далеко не выполненный 'канон' античного сложения".
При этом, по словам Любы, ей, как и многим молодым людям тех лет, негде и не у кого было получить минимальную информацию о физиологии интимности. Все, что касалось стихии Земли, выходило за рамки приличий прошлого года Феникса. Люба не была исключением: "Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого не обыденного мужа, как Саша".
Проблема общения Любы с Блоком возникла с первых дней их знакомства. Она - земная женщина - искала лелеянья своего телесного образа и самовыражения в земных объятиях. Он - огненный мужчина - искал идеал неземной Девы, которой должно поклоняться, но которую нельзя "унижать" земными ласками. В своих воспоминаниях Любовь Дмитриевна осознавала, что Блок предложил ей жить в мире мечтаний:
"... у нас сразу же, с первого года нашей общей жизни, началась какая-то игра, мы для наших чувств нашли 'маски', окружили себя выдуманными, но совсем живыми для нас существами, наш язык стал совсем условный".
Как полагали многие, и как намекала сама Люба, брак между нею и Блоком по большей части, оставался платоническим: "Конечно, не муж и не жена. О Господи! Какой он муж и какая уж это была жена!"
"Моя жизнь с 'мужем' (!) весной 1906 года была уже совсем расшатанной. Короткая вспышка чувственного его увлечения мной в зиму и лето перед свадьбой скоро, в первые же два месяца, погасла, не успев вырвать меня из моего девического неведения". "Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность".