Розенфельд потерял дар речи. Он ждал чего угодно - что профессор согласится принять его немедленно, отложит встречу на завтра, откажется встречаться по причине занятости, да просто не захочет разговаривать без объяснения причин. О телепатических способностях Ставракоса Розенфельд знать не мог. Ему послышалось хихиканье, но такого тоже быть не могло, не вязалось с образом респектабельного университетского ученого.
"Элементарно, Ватсон", - ехидно произнес профессор, а на самом деле подумал Розенфельд, получив естественную разгадку быстрее, чем успел по-настоящему удивиться.
- Мне звонил ваш коллега, старший инспектор Сильверберг, - пояснил Ставракос, не собиравшийся играть в экстрасенса. - Просил оказать содействие. В чем именно - не смог или не захотел объяснить, но уверил меня, что вы попусту не стали бы... - профессор замолчал, подыскивая верное слово, и Розенфельд вклинился в возникшую паузу:
- Я все объясню. Если вы...
- Через десять минут жду вас у себя. Департамент математики, здание пятьсот двадцать шесть, комната двести восемь, второй этаж. Если вы остановились в эм-це-квадрат, идите по аллее мимо первого кампуса, всего хорошего, до встречи.
Это называется: взять быка за рога.
Профессор Ставракос оказался не таким, каким его представлял Розенфельд. Молодой - пожалуй, лет всего на пять старше Розенфельда. Рукопожатие сильное, но в меру - ровно настолько, чтобы визави почувствовал приязнь и готовность к общению. Розенфельд почувствовал. Сел в предложенное кресло и понял, что летел зря, потратил время впустую, ничего объяснить не сможет, а, не получив объяснений, хозяин кабинета замкнется, даст понять, что у него много дел, к нежданному гостю он, конечно, испытывает теплые чувства, рад бы оказать содействие, о котором просил старший инспектор, но не видит, чем помочь.
Розенфельд ощутил, что не может сказать ни слова. Любое слово должно быть точным, ложиться в диалог, как правильно брошенный мяч для гольфа - в дальнюю невидимую лузу.
Ставракос молча ждал.
- Я не знаю, с чего начать, - откровенно признался Розенфельд.
- С начала, - улыбнулся Ставракос, и Розенфельд внутренне ужаснулся. С начала, произнесенного Ставракосом, будто слово начиналось с заглавной буквы - точнее, выделенного голосом звука, - означало, так Розенфельд понял невысказанную мысль - с Большого взрыва, единственного неоспоримого Начала в этой Вселенной, этой жизни, этой реальности.
- Можно, я начну с середины? - услышал Розенфельд собственный голос, предложивший единственную возможную альтернативу раньше, чем эксперт успел об этом подумать.
Ставракос кивнул.
И у Розенфельда произошло неожиданное для него самого смещение смыслов в мозгу. Он нашел слово, интонацию, состояние.
- Серединой было письмо, которое написал доктор Бохен между смертью и смертью.
Ставракос едва заметно покачал головой.
- Да, - убежденно повторил Розенфельд. - Самые важные и точные слова.
- Не знаю, - медленно произнес Ставракос, перестав разглядывать Розенфельда. Теперь он рассматривал кончики собственных пальцев, посчитав, похоже, разговор бессмысленным в той же степени, как бессмысленны были слова, написанные корявым неразборчивым почерком на листе бумаги, вырванном из рецептурной книги, человеком, который недавно пережил клиническую смерть и которому через несколько минут предстояло умереть опять - на этот раз окончательно.
- Не знаю, - повторил профессор. - Напрасно Остин передал это в прессу. Таинственные документы, криптография, отсутствующие смыслы... Джеремия при жизни не терпел ничего подобного. А в тот момент... Середина, да. Между и между. Вы понимаете, что я хочу сказать? Если нет...
Он взглядом показал Розенфельду на дверь. Слова были лишними.
Розенфельд и не произнес ни слова. Он уже сказал все, что собирался. Он не собирался просить, как предполагал вначале. Он не мог объяснить. Он не мог внушить Ставракосу простую мысль.
Профессор поднялся, поднялся и Розенфельд, понимая, что разговор закончился, не начавшись. Середина так и останется серединой - без начала и конца. Жаль.
Ставракос, однако, направился не к двери, а к столику в углу, где аккуратными стопками лежали книги - по математике, как успел заметить Розенфельд. И успел подумать: зачем?
Ставракос поднял книгу, лежавшую сверху. Под ней лежал смятый и разглаженный под тяжестью толстого тома лист бумаги. Кто-то сжал лист в кулаке, а потом бросил. А может, уронил.
Профессор положил лист на столик, расправил и кивнул Розенфельду: