Розенфельд брел по аллее, которая, похоже, никуда не вела, ему казалось, что он все время возвращается назад, хотя аллея была прямой. Вдали стояло здание. Издалека оно выглядело знакомым, а если подойти ближе, почему-то отдалялось, и нужно было идти, чтобы оставаться на месте - как Королева в "Алисе". Чтобы дойти до конца аллеи и, тем более, войти в здание, нужно было принять решение. А Розенфельд не хотел. Он хотел играть по своим правилам - не задавать вопросы, на которые или не получит ответа, или ему скажут неправду.
Придется. Надо же, в конце концов, поставить точку - пусть даже решение неверно, процесс нужно довести до конца.
Хорошо, согласился Розенфельд сам с собой и ускорил шаг. На самом деле он медленно побрел вперед, поняв, что до сих пор топтался на месте.
Кабинет профессора Ставракоса находился - во всяком случае, вчера вечером, - на втором этаже. Конечно, следовало сначала позвонить. Ставракоса могло не оказаться на месте. Он мог быть на семинаре, дома, в любой из аудиторий, где читал лекции, мог беседовать с кем-нибудь о науке в одном из множества кафе...
- Войдите! - крикнул Ставракос, когда Розенфельд осторожно постучал в дверь его кабинета.
Войдя, Розенфельд не сразу увидел хозяина. Стол с компьютером стоял напротив двери, у окна, свет падал слева, все, как положено. Профессор сидел на полу в позе индийского факира среди разложенных вокруг листов исписанной бумаги - будто чашечка цветка с десятками лепестков.
- Простите, - пробормотал Розенфельд, не входя в комнату, чтобы ненароком не наступить на листы и не разрушить их понятный профессору порядок.
- А! - воскликнул Ставракос, поднявшись, и, ногой отправив в угол десяток листов, очистил гостю проход к столу. - Доктор Розенфельд! Я думал, вы придете утром и отправил сообщение, что освобожусь в час. Сейчас три.
Розенфельд мог сказать, что не получал сообщений, но сам в этом засомневался. Он мог пропустить, а сейчас это не имело значения.
Он взглядом поискал давешний листок бумаги с запиской Бохена. Вчера листок, скомканный и расправленный, лежал на стопке бумаг. Сейчас там покоился (трудно было подобрать другое определение) толстый том "Курса чистой математики" Харди, давно не только устаревшего, но и много раз оцифрованного. Очень неудобно пользоваться такой толстой и тяжелой книгой. Может, Ставракос вложил записку Бохена между страниц? Иного применения книге Розенфельд придумать не мог. Сел на стул, а Ставракос, нацепив на нос очки, которые не сразу нашел среди бумаг на столе, бухнулся в кресло, издавшее тяжелый вздох и мучительный скрип.
- Вы были на кладбище? - Профессор не собирался тратить время на предисловия..
Розенфельд кивнул.
- И разговаривали со старым Генрихом... э-э... доктором Бауэром. Старый Генрих - так его назвали лет тридцать назад, когда он был еще молод и крепок.
"Умом?" - хотел спросить Розенфельд, но придержал язык.
- Генрих умнее всех нас, - продолжал Ставракос. - Его работы по квантовым числовым группам, а потом по математическому моделированию типов инфляций ложного вакуума в свое время были классическими.
Ставракос был уверен, что гость понятия не имел, кем был Бауэр тридцать лет назад, когда бостонский гость лепил домики из песка на детской площадке. Розенфельд действительно не читал Бауэра, но это не имело сейчас никакого значения.
- Я понял, - произнес Розенфельд, соорудив, наконец, в уме фразу, которую только и следовало "излучить" в разогретое от предположений пространство кабинета, - почему вы не сразу сообщили мисс Бохен о смерти брата. И почему кремировали.
Брови Ставракоса поползли вверх. Розенфельд с удовлетворением отметил, что профессор ожидал от гостя любой фразы, только не этой.
- Вот как? - пробормотал он, поднял том "Курса чистой математики" и, не зная, что с ним делать, переложил на левую сторону стола, ближе к окну. Под книгой оказалась та самая записка - будто лягушка под гидравлическим прессом. Отвратительная картина мелькнула в сознании и исчезла.
- Можно мне посмотреть? - протянул руку Розенфельд.
Ставракос пожал плечами. Написанному большого значения он не придавал, а взглядом напомнил, что гость вчера уже читал записку, достаточно короткую, чтобы запомнить с одного раза.
Розенфельд поднялся, и ему показалось, что это движение что-то изменило в мире. Тень какая-то...
Он прислушался к себе, посмотрел на Ставракоса, внимательно за ним наблюдавшего, обругал себя мысленно за подозрительность, взял листок обеими руками и поднес к глазам. Прочитал:
"Одно движение человеческого сознания - огромный шаг в познании. Нет ничего легче, чем создать Вселенную. Когда есть выбор и воля. Только выбор и воля".