Леночка, тебе выезжать только через час, у тебя еще целый час времени, и... и знаешь, я хотел бы с тобой сейчас поговорить. Да-да, самое время. Сейчас ты поймешь, почему. Нет, Лена, ты все уложила, а твоему господину Баренбойму можно позвонить и попозже. А можно и вообще не звонить. Мама с детьми вернется только через сорок минут, успеешь попрощаться. Да и едешь-то не навсегда - на две недели. Ну на две с половиной. Сядь, я тебя очень прошу. Нет, раньше говорить не мог. Раньше я... Короче? Хорошо, если говорить совсем коротко, я прошу тебя никуда не ехать. Разобрать обратно чемодан и остаться дома. А билеты... черт с ними, с билетами! Почему? Без почему. Потому что я, твой муж, тебя прошу. Вот видишь, ты еще не согласна, но ты уже села. А только что даже сесть отказывалась. Ладно, объяснения будут, только постарайся не перебивать меня, потому что то, что я буду рассказывать прозвучит настолько невероятно, что впору твоего мужа в дурку отправлять.
Ну слушай, и да не покажется тебе вся эта история полным мистическим бредом. Ты помнишь нашу первую, неудачную попытку хупы? Мы с тобой, двое тшуванувшихся, два тшувенка, еврей с еврейкой, вернувшиеся к Торе и к своему народу, одержимые внезапно очнувшейся в нас, русских интеллигентах, любовью к еврейской культуре... ну и друг к другу...
...Тогда, за два дня до намеченной хупы, твоя мама возвращалась в Москву самолетом откуда-то с юга, кажется из Минвод, и мы поехали ее встречать.
В России аэропорты всегда поражали меня своей неустроенностью, суетливостью какой-то. Словно тысячи людей невесть откуда и невесть зачем стеклись сюда, и теперь не знают, как отсюда выбраться.
Я, как помнишь, с ног валился от усталости. Но, слава Б-гу, брезжило - еще пара дней - и конец суете! Послезавтра в кунцевской ешиве стараниями знаменитого на весь еврейский мир рава Ш. мы станем мужем и женой. Что? Ну конечно, и так были. Но фактически. Религиозными мы были без году неделя, и на совместное существование без хупы наша кошерность не распространялась. А? Конечно, ты сама все это знаешь! Хорошо, хорошо, перехожу к самому главному.
Ну да, тогда, в аэропорту...
Мама Лены вплыла в стеклянную дверь, обвешанная какими-то сумками, баулами, пакетами. Она напоминала жилой дом, хаотично и несимметрично утыканный балконами. Гриша, как истый chevallier gallant, бросился к ней и начал срывать с нее баулы и вырывать из ее рук чемоданы. Вслед за ним засеменила Леночка, и после визгов, сопровождавших пляски вокруг дородной Лии Ильиничны силой отобрала у нее остатки вещей, заменив их свежекупленным букетом белых с красными прожилками гвоздик. Они двинулись к выходу треугольником. Впереди - как всегда, стремительная Лена, за ней справа - Лия Ильинична, а слева - Гриша.
- Может, тележку поищем? - забормотала Лия Ильинична. - Смотри как Гришеньке тяжело!
- Да что вы, Лия Ильинична, - запротестовал он. - Ни чуточки мне не тяжело!
- Да и где мы сейчас будем искать... - начала, не оборачиваясь, Лена. Начала и осеклась. И вдруг остановилась, как вкопанная.
- Что там? - догнав ее, хором спросили Гриша и Лия Ильинична и тоже остановились, устремляя взоры туда где нечто неведомое привлекло столь пристальное внимание невесты одного и дочери другой. Но ничего особенного не увидели. На кружевных металлических скамейках сидели какие-то люди. Сбоку стояли лишь недавно появившиеся в Москве автоматы с кофе и кока-колой. Над ними застыла светящаяся реклама какого-то крема - обнаженное плечо и женское личико с влажными губками.
А может быть, эту рекламу он видел в какое-то другое время и в каком-то другом аэропорту - сколько их было за те пять лет, в которые он прожил десять?
Как бы то ни было, либо эта реклама уже в те годы, предрассветные, но овеянные совковым "сексаунаснетом", появилась в советском аэропорту, во всем остальном еще идеологически стерильном, либо Гришино сознание запустило крючок в более поздние времена и, вытянув ее оттуда, намертво прикрепило к тогдашнему снимку, сделанному камерой памяти, последнему снимку того периода, который он теперь обозначал, как "жизнь-алеф". Вот она стоит к нему спиной с белым пластиковым пакетом и красной брезентовой сумкой в одной руке и черным клеенчатым свертком, сверкающим в лучах белых неоновых и желтых электрических ламп. Юбка-колокол в стиле шестидесятых обнажает идеальные ножки, правда лишь до колена. Волосы щедрыми волнами бегут по плечам, обтянутым шерстяной кофточкой. И еще все хорошо, и нет никаких проблем, и послезавтра они поженятся, и Женька станет его ребенком, и "ахарей шаним альпаим соф недудай!" - "и конец скитаньям после двух тысяч лет!"