Но, как говорит Жванецкий, у нас было. Вернее, у меня было.
После первых двух рюмок Лия Ильинична чуток успокоилась, а Фурман, наоборот, разговорился.
"Второго октября прошлого, девяносто шестого года", - сказал он, - она полетела в Москву на международный конгресс русскоязычного еврейства. Их там целая группа летела. Только она отделилась от группы - кого-то встретила. Так и осталась. Понимаете, Машка и Арье, ну и, конечно, Женька - они все трое зациклены на матери. Обожают - не то слово! Я летал в Москву, пытался уговорить. Встретился с ее фотографом - ну сука! Ему - что она есть рядом, что ее нет! А она смотрит на него глазами влюбленной кошки...
Стены в салоне, где мы пили, были не привычного в Израиле белого цвета, а выкрашены желтой краской, что, с одной стороны, делало помещение более уютным, а с другой - тусклый свет бесплафонной лампочки казался тут еще более тусклым, а стального цвета сигаретный дым еще более густым.
В общем, остался Фурман без детей. Всех, всех вытребовала ты - и Женьку и общих. В Москве их и в школу отдала. В общую. Все. Нет Израиля. И поверишь ли, Леночка, в ту ночь мне стало куда хуже, чем тогда в Москве. Как бы тебе объяснить? За годы, когда я по сто раз в день в благословениях произносил имя Вс-вышнего, выросло во мне стойкое ощущение, что весь народ наш - одна большая семья. И неважно, что голову этого Фурмана в жизни не увенчивала кипа и Лия Ильинична подает к водке закусь, купленную в олимовском магазине, так что мне остается только бормотать по-шолоховски: "После пятой не закусываю!" Все равно - семья, семья, семья!
Знаешь, когда я впервые в Израиле в автобус сел, посмотрел на лица и подумал, что все вокруг - мы - поверишь, заплакал! В голос заплакал, так что люди на еще не знакомом мне иврите стали спрашивать, что случилось.
Сейчас не плачу, но чувство это никуда не делось, только глубже ушло и стало... тоже глубже.
Семья. И теперь семья эта дала трещину. Женьку, Мирьям, Арье - МОИХ, МОИХ, МОИХ детей увезли в эту чертову Россию. И, возможно, навсегда.
Мне это было еще невыносимей, чем Фурману. И апофеозом - когда Лия Ильинична провела ладонью по моим волосам, посмотрела темными глазами, из которых выкатывались слезы, чтобы утонуть в морщинах и сказала:
"Видишь, как ты удачно поступил, что не женился на ней".
Дым, стальной дым спустился так, что дышать стало совсем невозможно. За столом, уронив голову на руки, всхлипывал во сне пьяный Фурман. На стене ударили старые, привезенные из России, из Москвы часы.
Я пробормотал что-то прощающееся и вышел вон, прочь от стального дыма, еще один глоток которого мог бы оказаться для меня роковым. Я шел и спрашивал, глядя в Небо: "Почему я не женился на ней тогда?! Все было бы по-другому! От меня бы она не ушла! Ведь тогда - вернулась!"
Я даже вспомнил дифирамбы, которые ты когда-то расточала мне, как мужчине, хотя и понимал, что ни к твоему уходу, ни к твоему возвращению эти мои качества ни малейшего отношения не имели.
"Ну, в крайнем случае, - стонал я, - хотя бы детей сохранил - уж от меня бы они к ней не уехали! Женечка! Мирьям! Машенька! Арьюшка!"
Выйдя на улицу я готов был кричать в лица одиноким прохожим: "Катастрофа! Несчастье! Нас стало меньше! У нас отбирают детей!"
Иерусалимские улицы вдруг сменились какими-то странными пустырями. Потом снова пошли улицы, но уже не Иерусалима, а какого-то другого города, невесть как здесь оказавшегося - может, Хедеры, может, Кфар-Сабы. Кварталы длинных плоскокрышных построек - местный аналог московских хрущоб - чередовались с островерхими краснокрышными одноподъездными поджарыми трехэтажками. Сплошной бетон, никакого иерусалимского камня. Но что окончательно выдавало полную неиерусалимскость местности - так это эвкалипт, трепещущими на фонарном ветру, они поднимались, как восклицательные знаки на строчках стиха, переходящего в крик, и ответом им вырастали солнечные бойлеры на плоских крышах пятиэтажек.
Что говоришь? Пою красиво? Но тогда я это так увидел, так почувствовал, так запомнил.
Одна такая купа эвкалиптов ощетинилась вокруг заброшенной детской площадки.
Почему заброшенной? Потому что качели, например, были настолько разломаны, что от них остались два торчащих навстречу друг другу обломка доски. Труба, которая некогда была центральным элементом этого снаряда, отсутствовала. Железный фонарный столбик был переломан пополам, и белый плафон с перегоревшей лампой висел на уровне взметнувшейся ладони подпрыгнувшего баскетболиста. Горел другой фонарь. Он освещал единственное, что чудом сохранилось, по крайней мере, как седалищное средство, то есть замена давно разбомбленным скамейкам - бывшую карусельку, на которой в кружок примостилось шесть человек , четверо взрослых и трое детей. Когда я, перешагнув через полуметровую ограду, подошел к этой группе, то узнал Лию Ильиничну, тебя, Фурмана, Женьку. Рядом с ними сидели две очаровашки - пацаненок лет двух и девчушка лет трех.