На пустом пятачке дощатой скамьи с облупившейся краской неопознаваемого в темноте цвета стояла пустая бутыль из-под водки. Рядом ветер гонял три пластиковых стакана.
"Ты правда хотел бы все вернуть назад?" - спросила Лия Ильинична, с надеждой глядя на меня.
"Я уйду, - сказал Фурман. - Я исчезну. Только ты спаси ее. И их", - он указал на детей.
"Лена, - вопросительно прошептал я, глядя на тебя впервые после стольких лет. - Лена, а как ты?"
Ты усмехнулась: "Как говорил Лаврентий Палыч, папитка, она ведь еще не питка!"
"Дядя Гриша, - сказал Женька, - ну пожалуйста, стань моим папой, и Арьичкиным папой и Мирьямкиным папой".
Я молчал.
"Выпить хочешь?" - спросил Фурман.
"Так нет же больше!"
"У таксиста возьмем".
"У таксиста? В Израиле?!"
Вместо ответа Фурман соскочил с карусели, побежал к дороге, шурша палой листвой и поднимая в салатовых лучах фонарного света вихри песка, перемахнул через оградку, с топаньем выскочил на тротуар и поднял руку. Не вытянул палец на уровне бедра, как мы делаем, когда ловим такси в Израиле, а поднял руку в точности, как было ТАМ!
И она остановилась. Зелененькая "Волга" с шашечками. И никакая водка, как оказалось, не была мне нужна. Дверь призывно распахнулась. Я плюхнулся на сиденье, захлопнул дверь, вытянул ремень безопасности, но не пристегнул его, а набросил, как мы делали когда-то в советское время, демонстрируя презрение ко всем этим новшествам вообще и к тряске над собственной жизнью в частности, и торжественно объявил: "В Москву, в девяносто первый год!"
Лена, ты помнишь тогда, стоя перед моей дверью, осыпанная легкими предосенними дождинками, ты сказала: "Свадьба будет!" А я в ответ захлопнул дверь. Сколько времени прошло прежде, чем я ее вновь распахнул и сказал: "заходи"? Десять минут? Двадцать? Это тебе так кажется. Лена, прошли годы, из которых я не забыл ни минуты. Теперь ты понимаешь, почему, когда мы с тобой совершили алию, я себя так уверенно вел, словно знал в Израиле все ходы и выходы. Меня не страшили ни банки, ни квартирные хозяева. Я не был робким оле хадаш вроде тебя, Лии Ильиничны и сотен тысяч приехавших в Страну. Это был мой ВТОРОЙ приезд, моя ВТОРАЯ абсорбция. Остальные обивали пороги мисрадов, я же атаковал их, штурмовал их! И вот на календаре второе октября, и ты летишь на международный конгресс русскоязычного еврейства. И здесь, в этом отрезке времени под названием "жизнь-гимел" Женька так же обожает тебя, как в том оборвавшемся "бете". И Ривка с Исраэлем так же не могут без тебя, как не могли Арье и Мирьям. И пусть там ты уезжала, должно быть, в джинсах на два размера меньше, чем нужно, а сейчас едешь в кошерной юбке, правда тоже джинсовой - я понимаю, что под всеми этими тряпками ты остаешься той же, что тело твоего ждет своего часа, чтобы оседлать твою душу. Поэтому я умоляю тебя - не лети ты на этот чертов конгресс! Я чувствую - сегодня, в аэропорту ты встретишь его, и все, от чего мы спаслись, случится, и не будет нашей маленькой семьи, а в нашей большой семье, в той великой мозаике, что зовется народом, возникнет брешь, которую ничем, то есть, никем не заполнить! Это у них Тургенев писал, дескать, любой из нас без России - ни ну, ни тпру, а Россия без любого из нас - хоть бы хны! А у нас - по-другому! У нас каждый бесценен! У нас каждый незаменим! Да ничего я не придумываю! Выкинь к черту этот билет! Или хочешь, я поеду и сдам его...
Он умолял ее всю дорогу, пока они не приехали в Бен-Гурион. Потом, когда она, не оборачиваясь, уплыла в ворота, откуда протянулась лента, уползающая в небеса, он зашел в закуток, служивший синагогой и начал молиться. Он молился, чтобы эта беда прошла стороной, чтобы Вс-вышний сохранил и его маленькую семью, и его большую семью, чтобы Вс-вышний простил ему ту слабость, с которой он встречал испытания и тогда, в ту пьяную ночь в Москве, и потом, в ту пьяную неделю после того, как он ушел из Кунцева, и потом в квартире, битком набитой стальным дымом. Он просил Вс-вышнего, чтобы Он избавил нас от испытаний, чтобы сберег наши души, которые дороже, чем жизни. Дороже, чем жизни... Дороже, чем жизни... Дороже, чем жизни...
Он молился в течение нескольких часов, затем, точно робот, влез в свою "мазду" и отправился домой.
Дома все спали. Он сидел возле Женькиной постели, и долго глядел на спящего. Полоска света из приоткрытой двери в салон легла на подбородок мальчика, покрытый только-только пробивающимся пушком.