Что-то кардинально менялось в структуре моего мышления. Я стала все чаще задумываться о том месте, которое занимала в этой гигантской империи гомозавров. Инстинкт контактолога подсказывал, что все эти годы я была на ложном пути. Я пыталась примириться с жандармским миропорядком, тогда как мне надлежало противопоставить себя существующей действительности. Разумеется, с точки зрения ортодоксальной контактологии такая суперпозиция была запрещена. Но я больше не могла вести прежний паразитический образ жизни и теперь стремилась к поиску более гибких программ поведения.
К сожалению, у меня был узкий спектр возможностей. Путь в науку был наглухо закрыт шоковой ингемотерапией. Уровень моих профессиональных знаний опустился почти до нуля, я не могла воспроизвести по памяти даже простейший ряд некогерентных цивилизаций. Да и не нужны были гомозаврам мои знания. Голод, войны, разнообразные формы социального насилия, эпидемии, поголовная неграмотность, религиозный фанатизм – эти мощные барьеры, надо полагать, еще многие столетия будут способствовать консервации примитивного земного мира. Здесь я была бессильна. Реальной оставалась только сфера художественной деятельности. Похрустывая сухарями, я нисколько не сомневалась в том, что искусство не просто «мечта и сон», оно способно на самом тривиальном материале строить широкие концепции о смысле жизни, морали, истории. Искусство открывало простор творческой фантазии, свободно преодолевающей границы между временами, странами, культурами. Это очень вдохновляло меня. Я прекрасно понимала, что любая попытка осуществить эстетический контакт будет уникальной в истории отношений Большой Октавы и Земли. Понимала… Но дальше красочных мечтаний дело не шло.
А между тем стрелка космического хронометра отмеряла унылые годы, отравленные возраставшей дороговизной и полной бесперспективностью. Проценты, на которые я жила, едва спасали от голодной смерти. Я обносилась, ходила в лохмотьях, спала на куче старого тряпья, кишевшего отвратительными насекомыми – вечными спутниками гомозавров.
В конце тысяча восемьсот девяностого года доходный дом, где я жила, был продан, а новый владелец удвоил квартирную плату. Это было страшным ударом. Мне пришлось вторично нарушить индивидуальную мнемоинструкцию и броситься на поиски заработка.
Хотя это было непростым делом, мне неожиданно повезло. Мое тело, вылепленное психотехниками по формуле «золотого сечения», как оказалось, имело определенную эстетическую ценность. Я стала натурщицей. Правда, эта профессия издревле считалась у гомозавров предосудительной, но зато я была спасена. Возможность приобщения к миру искусства давало мне, наконец, надежду, что рано или поздно мне удастся осуществить эстетический контакт с гомозаврами и тем самым в опосредованной форме повлиять на темпы развития этого отсталого мира.
Студия Дементия Порфирьевича Поползова, где я начала позировать за полтинник в час, была довольно большой для уездного города. Дементий Порфирьевич сумел нажить солидное состояние, выполняя заказы на фамильные портреты, роспись залов и вывески доходных заведений. Гомозавры были в восторге от его полотен, на которых слепые казались зрячими, уродцы – олимпийскими богами, а костлявые старухи – девицами на выданье.
Правда, разбогатев, Поползов начал чудить. Он грубо оскорблял заказчиков, гнал всех в шею и ночами писал аляповатые картины с гусями и прачками. Его внешняя простота, фантастическое бахвальство и теория, согласно которой «поить людей для их воспитания – дешево, быстро и безопасно», привлекали к нему множество учеников. Трудно сказать, чему он их мог научить. Он и в светлые деньки смотрел на учеников как на собутыльников, а уж когда страдал запоем, так и вовсе забывал об их существовании. В такие времена по студии слонялись хмурые художники, готовые в любой момент связать полотенцами буйствующего учителя. Сам же Поползов беспричинно буянил, бил французские сервизы и зычно орал: «Ужо я вам морды распишу, маляры проклятые! Колодники, грубияны!» Но в остальном Дементий Порфирьевич был человеком обходительным и даже ласковым.
Жизнь моя понемногу налаживалась. Я стала спокойнее, похорошела и надеялась, что последнее десятилетие пройдет без волнений и рискованных контактов.
Но все произошло иначе.
К весенней капели в мастерской Поползова объявился новый ученик, некто Алешка Капустин. Сначала он был неприметен среди прочих учеников, но вскоре Дементий Порфирьевич крепко привязался к нему и почитал чуть ли не за сына. Они частенько выпивали вместе и в субботние дни ездили по ресторациям, где вели жаркие споры о живописи, колорите и прочих тонкостях. Теперь уже все знали, что Поползов считает нового ученика истинным талантом и в трудные моменты готов полностью довериться его руке. Во всяком случае, во время запоев мэтра Алешка, которого чаще звали Альфредом, дописывал незавершенные полотна учителя. Он золотил прозрачно-влажные облака, покрывал нежной зеленью кроны молодых берез и дорисовывал гусям красные шишаки. Этой невинной с виду ретушью Дементий Порфирьевич бывал очень доволен и неизменно восхищался тонким Алешкиным чувством колорита.