Бунт возымел некоторое действие. В эфирных далях кто-то громогласно чихнул и натурально выругался. Послышался скрип кожаных сапог и неспешные шаги.
Не успел Феникс принять надлежащую позитуру, глядь, в зияющей пустоте объявился знакомый титулярный советник, чисто выбритый и с бакенбардами, расчесанными на особый манер. Машет надушенным платочком и удивляется:
– Что за концерт? Для каковой цели я вам понадобился?
– Как для каковой?! – закудахтал Феникс. – Разве ж не прошли миллионы лет в процедурах разного рода? Подлечили и хватит! Народ-то мой уже, верно, до скотского состояния дошел, полиция развинтилась, чиновники мхом поросли, пора возвращаться, зачинщиков в острог, прочих на вечное поселение. Медлить небезопасно!
– Ах, вон оно что, – вспомнил советник. – Ну, тогда в путь-дорогу.
Сказал и быстрехонько Феникса к месту доставил, где прежде Земля плавала. Насилу Феникс отдышался и хотел уже выразить благодарность эфирному посланнику, но вовремя удержался. Кругом тьма кромешная, ни дымка, ни поросячьего визга, одни только хрустальные обломки в эфире болтаются, сталкиваются и печально звенят: дзынь… дзынь… И более ничего.
– Что ж это делается? – спросил Феникс. – Ничего не пойму.
– Тут и понимать нечего, – ответил советник. – Нет более ни оппозиции, ни реформ, ни опасного образа мыслей. Один только вечерний звон остался.
– Как так нет? – удивился Феникс. – Почему нет?
– А это уж не твоего ума дело. Земля твоя давно стала эфирной провинцией и добилась потрясающих результатов в области потусторонних сношений. Сундук наш исправно поработал, ни разу осечки не дал. Даром что железный.
Зарыдал Феникс, пустил слюни, позеленел от тоски.
– Что ж мне теперь делать? К чему силу и власть приложить? Ни лакея, ни доносчика! Одно только дзынь да дзынь. От тоски околеешь!
– Это ты зря говоришь, – утешал его советник. – Все хорошо устроилось, лучше не придумаешь. Обломки эти хрустальные куда как надежнее чиновников, мирян и онагров. Тихие, чистые, холодные, чинно плавают в пустоте, и никаких волнений, противоуставных действий и даже проблеска мысли. Что еще надо для самочинной власти! Переставляй их в любой субординации, казни, милуй – все стерпят. А ежели орденочек кому навесишь, за то верой и правдой тебе будут служить до скончания веков.
Уразумев эти преимущества, Феникс воссел на трон и начал править, да так успешно и экономно дела его пошли, что одно загляденье. Примет стопку эфирной сивухи, чокнется с хрустальным чиновником и сам себе здоровья желает и процветания, и счастья. И только одна мысль гложет его, терзает кошмарами по ночам – как бы опять советник какой не объявился и ручкой не поманил. Вскочит тогда Феникс в халате с постели, прислушается – нет ли где брожения или опасного проблеска. Нет – кругом пустота и мертвенный покой. Слышится только тихое чистое, умиротворенное – дзынь… дзынь… дзынь…
– На том предание и кончается, – заявил Филька. – У кого есть уши, тот услышит. Дзынь…
– Слышали, слышали, – раздался чей-то хриплый голос. – Только врешь ты все.
Взоры эвакуантов устремились к широко распахнутой двери.
– Вот тебе и дзынь, – испуганно прошептала Леймюнкери. – Доболтались…
Незнакомец решительно шагнул в комнату, осмотрелся и поставил в угол тяжелый, окованный железом сундучок. Снял картуз, вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб и хмуро улыбнулся:
– Что, струсили? То-то же.
Незнакомец был высок и худ. Поношенный черный пиджак мешковато сидел на его сутулой спине. Дешевые полосатые брюки были аккуратно заправлены в мятые гармошкой сапоги, начищенные дегтем. Резкий свет люмеона оттенял грубые черты его костлявого удлиненного лица, серого, точно покрытого туманом или копотью. И только большие бесцветные глаза с холодными искрами зрачков приковывали к себе внимание. Казалось, они обладали способностью говорить о едва уловимых переменах настроения.
Оборвав грубым словом сказ Фильки Терпсихорова, он деловито прошелся по залу, глянул в камин, проверил оконные рамы, потрогал картину с раздувшейся натурщицей и, как будто успокоившись, молча сел на свой сундучок.
Едва оправившись от испуга, Шперк хотел было задать для приличия какой-нибудь вопрос, но потухшие лица дам и каменная неподвижность законодателя мешали ему найти нужный тон. Капитан и сам не мог понять, чем всполошил компанию простоватый с виду мужик, в котором без особого труда можно было узнать представителя элитарных пленок. Огромные кулачищи? Нет, было что-то другое, чему Шперк не мог найти определения. От незнакомца веяло чем-то особенным, чужим, и это было тем более странно, потому что реквизит на нем был самый неприметный, а в поведении не чувствовалось никакой искусственности, ни малейшей фальши.