Подумав об этом, Арновааллен растерялся. Ему пришло в голову, что, в сущности, не знает свой мир, мириады безвестных вестян, обезличенных мерцанием элитарных пленок, создавших Фоногору и Тиниус. Значит, и в них таилась скрытая сила, внешне подавленная электронным контролем, шпионажем и идеологией? Сила, которая завтра могла бы привести к взрыву?
Капитан хотел задать Ментоаргену вопрос, но его опередила Леймюнкери.
– Мой друг, – сказала она. – Не тешьте себя иллюзией. Не воображайте, будто внутренние проблемы гомозавров имеют к вам непосредственное отношение. Да, крестьяне голодают, улицы полны синими и черными мундирами, повсюду обман, обыски, политические убийства. Но какое нам до этого дело?
Речь контактолога взбодрила Фильку. Он послал ей воздушный поцелуй.
– Браво, детка! Вы достойны ордена Белого Орла, великомученица наша.
Ментоарген хмуро посмотрел на Леймюнкери.
– Хотите убедить меня, что мотивы моей социальной деятельности не подлинны? В пространстве миров нет двух сфер бытия – настоящего и поддельного. Земля и Альфа-Рау – целостная реальность независимо от разделяющего их пространства. Почему же я должен считать себя полностью вырванным из человеческого общества? Это невозможно даже для пришельца. Неужели вы за тридцать лет не поняли этой простой мысли? Или вы считаете, что моральные ценности существуют только в пределах Тиниуса? Хорошая свобода, за которую не нужно бороться!
Филька угрожающе зашевелился на диване.
– Знаю я таких, как вы! Натерпелся. Это ваш клан провалил мою концепцию многомерности обществ. Ненавижу! Хранители законов.
– Не надо, Ортоорбен, – успокаивала его Леймюнкери. – Мы все равно ничего не докажем пограничнику. Да и не стоит.
– Сюсюканье, – буркнул Ментоарген. – По-вашему, народ не способен добиваться социального идеала? Не рано ли вы изгоняете человека из…
– Я не человек, не путайте-с! – заорал Филька. – А если вы провоняли земными ароматами, не лезьте в наши мурава!
– Я и не лезу, – зевнул Ментоарген. – Куда вам до грубого земного человека. Элита! Только я не желаю жить прилипалой. Посмотрите на мои руки! Они изъедены свинцом и типографской краской, два пальца прессом отхватило. Поработали бы с мое в брошюровочной: фальцовка, вырубка, отгибка… Посмотрел бы я тогда на твое отношение к хрустальному звону!
– Позвольте! – перебил его Федор Исидорович. – Любая притча допускает множество толкований. К примеру, я увидел в образе Феникса отчасти самого себя.
– Мания величия, – буркнула Ирнолайя.
– Отнюдь. – Шперк нервно передернул плечами. – Птица – это моя душа, мой разум, воля, интеллект. Рано или поздно приходит конец вере в нетленность и изначальную чистоту. Задумываешься: а что там, в твоем подлинном мире? Может, за время ссылки моя личность утратила единство? Может, в будущем меня ждут банальные обязанности, компромиссы с совестью и мучительные ощущения неправоты? В этом смысле рассказ Ортоорбена перекликается с моим внутренним состоянием. Он сумел аллегорически отобразить проблему объективного долга. Естественно – по отношению к нашей родине.
– Проблема долга! – воскликнул Ментоарген. – Этот шут, по-вашему, говорил о долге? Знаю я цену его иносказаниям! Ведь это он был нашим официальным идеологом-программистом, создавал схемы развития провинций в пределах Октавы. И все это был подлог, попытка продвинуть себя на положение «сильной личности». Космический интриган без морали. Зато теперь жалится на хворобу.
– А бы хоть, – пожал плечами Филька. – Не унизишься, аз не возвысишься.
– Верно, – вздохнула Леймюнкери. – Уж как ни бил меня купчик Карасев, за волосы таскал, а все ж теперь я счастлива. И жалеть-то мне нечего, и слабость моя, значит, залогом возрождения была.
– Слабость это, слабость и более ничего, – с грустью в голосе сказал пограничник. – Вот я, старый печатник, и то понимаю, что человек не матрица, его нельзя расплавить и переселить в новую форму. Но переставлять верстку нужно, уничтожать ложные абзацы, менять смысл, содержание. А это возможно только в жизни и только через жизнь. И если бы вы отказались от легкого пути, то отвращение к земному исчезло бы само собой. И гордость сохранили бы, и чистоту. Вы ведь умная женщина.
– Льстец, – улыбнулась Леймюнкери, и по ее щекам разлилась стыдливая желтизна. – Что я могла… Посмотрите внимательно и постарайтесь увидеть следы земных страстей и ничего от прежнего, как в пору Гепар.Сульф. У меня фарфоровые зубы и ненатуральные слезы. Я старуха. В прошлом десятилетии мне минуло за триста. Сама к тому стремилась и никого не виню.