Изустно воспроизведя тяжеловесный период, Шперк едва не расхохотался. Смысл фразы, произнесенной здесь, в лесу, среди густого мрака, показался ему до предела пошлым. «Экая, право, чушь! – возмутился философ. – Неужели тридцать лет я мог беспрепятственно кормить читателей протухшей духовной пищей? Непостижимо!»
Скомкав листок, Федор Исидорович равнодушно бросил его вниз. Бумажный шарик упал в воду и, покрутившись, уплыл под мост.
«Такой бред и утопить не жалко», – заключил Федор Исидорович, небрежным движением стряхивая с рук невидимую грязь. Ему приятно было сознавать, что глупый случай так кстати позволил ему избавиться от тяжелой ноши. Стоило ли теперь, в его положении, жалеть о бессонных ночах, о спорах с критиками, о редакторском садизме. Это была нелепая борьба с призраками, жалкими скопидомами, охранявшими литеры наборных касс!
Он посмотрел на ртутный столбик луны, извивавшийся в воде, удивился своим мыслям и странным поступкам. Ведь все произошло так неожиданно…
Еще утром он с удовольствием вылизывал статью, ловил «блох». Потом все шло по давно заведенному порядку: он перелистывал «Максимы» Паскаля и дремал до полдника, который завершился двойным бульоном, ростбифом и французской грушей. Правда, он не ощутил после этого обычной блаженной сытости, и сигара, казалось, отдавала махоркой. Но в общем-то, ничего особенного не происходило, если не считать некоторого возбуждения, которое мешало ему насладиться одиночеством.
К вечеру, однако, его самочувствие резко ухудшилось. Он долго сидел на краю постели в длинной батистовой рубахе, щупал пульс и совершенно не мог понять, чем вызвано чувство гнетущей тревоги. Какая-то неясная мысль упрямо жужжала в его голове, точно муха под стеклянным колпаком. Помучившись, Федор Исидорович решил прибегнуть к кардинальному средству – снотворной микстуре. Он уже собрался звать экономку, но в этот момент ему послышалось, будто в глубине спальни трижды звякнули фарфоровые куранты.
Шперк вздрогнул. Он вдруг догадался, что таинственный источник звука не мог находиться в комнате. Во всем доме не было часов с таким холодным и странным боем. Он сорвал с головы ночной колпак и вытер им потное, точно помертвевшее лицо. Потом с удивлением посмотрел на засаленную тряпку, увенчанную облезлой кисточкой, и брезгливо отшвырнул: «Где я?.. Кто я?.. Какая грязь!»
Ему было больно и страшно. В одно мгновение лопнула невидимая защитная оболочка, в которой многие годы летаргически дремало его подлинное «я». Теперь оно, подобно злому джинну, вырвалось из плена и поднялось во весь свой рост, примяло фальшивую личину провинциального метафизика Федора Исидоровича Шпека. Все прошлое, все долгие десятилетия, наполненные бездарной академической суетой, высокопарным брюзжанием и хорошо оплачиваемой графоманией, уже казалось сплошным кошмаром. Но кошмар рассеялся, и перед ним открылся ясный путь спасения. Он понял, что должен действовать, бежать без оглядки из этого чужого мира, который был для него подлинной тюрьмой.
Шперк поднялся с постели и, стараясь не шуметь, начал собираться. Он натянул нанковые штаны, облачился в старый сюртук и быстро собрал со стола ценные книги. Выглянув в окно, он прикинул, стоит ли брать зонт, но решил, что лишняя обуза ему ни к чему, и, задув свечу, в одних носках пробрался к парадной двери. Здесь он ненадолго притаился и, лишь убедившись, что его никто не заметил, тихо выскользнул на улицу.
Как он и предполагал, кругом не было ни души. Шперк поднял атласный воротник и, воровато озираясь, быстро зашагал в темень грязных переулков. Он шел, не заботясь о направлении, целиком доверясь генетической программе, которая безошибочно вела его к предполагаемой точке встречи. Теперь, оказавшись вне удушливой атмосферы старого дома, он мог немного поразмыслить о событии, которое так резко и без предупреждения изменило его жизнь.
Собственно, никакой подлинной катастрофы не произошло. Он знал, что рано или поздно ссылка должна закончиться и наступит момент, когда он получит право покинуть Землю. Но он не предполагал, что сопутствующие духовному возрождению переживания окажутся настолько мучительными, что радость его будет омрачена чувством жгучего стыда. Да, ему впервые было стыдно. Даже тогда, во время судебного разбирательства, он не испытывал никаких угрызений совести, не чувствовал себя преступником. Но сейчас, когда память беспощадно рисовала ему картины вновь обретенного прошлого, он неожиданно для себя осознал подлинное значение своей вины. Теперь он понимал, что был настоящим преступником, и то, что произошло на «Торраксоне», навсегда останется грязным пятном на его совести.