Розенфельд позвонил Магде вечером. Было еще не поздно. Было уже не рано. Магда могла быть не одна. Могла рано лечь спать, могла злиться на него, могла быть занята по хозяйству, могла…
Мало ли чем может заниматься вечером свободная женщина! Он набрал номер и в последний момент захотел, чтобы Магда не ответила. Он знал, о чем ее спросить. И знал, что не спросит. Знал, почему позвонил. И не знал, что сказать, если она возьмет трубку.
Когда она все-таки ответила, произнеся: «Слушаю, доктор Розенфельд», он неожиданно – как это бывает, когда все части мозаики вдруг слетаются, соединяются и схватываются в цельную картину, не похожую на ту, что собирал, – понял, что звонить нужно было не ей, говорить не с ней и ответа ждать не от нее. Но она сказала «слушаю», и он произнес:
– Доктор Фирман, сейчас не поздно, и, если ваш вечер свободен…
– Да, – сказала она, будто ждала его звонка и именно этой незаконченной фразы.
– Почему бы нам не встретиться в том же кафе, где…
Магда умела перебивать не хуже его самого.
– Только не там, – быстро сказала она. – Почему бы вам не приехать ко мне? Адрес…
– Я знаю, – перебил он. – Но это не очень…
– Это вполне удобно. Я приготовлю…
– Черный кофе, если можно. Покрепче. И…
– Жду вас, – сказала она и отключила связь.
Магда встретила его, одетая в небрежное на вид домашнее платье, – казалось, только что спешно постиранное и вытащенное из машины. Он надел в прихожей тапочки, пробормотал необязательные слова о хорошей погоде и прекрасном интерьере, прошел следом за Магдой на кухню – не в кабинет, где можно было бы разговаривать официально – и сел на табурет, показавшийся сначала неудобным, но, если прислониться к стене, то, наоборот, все оказалось так, как он любил, о чем Магда, конечно, знать не могла, но устроила тем не менее единственно правильным образом. Он прислонился к стене, положил правый локоть на кухонный стол, левый – на оказавшуюся под рукой полочку с чашками, вытянул ноги (прилично ли – в гостях? Впрочем, это его не озаботило) и ответил на вопрос, заданный еще в коридоре:
– Представьте, я все действительно прочитал.
Кофе Магда сварила за минуту до его прихода. Аккуратно, не торопясь, разлила по чашкам, взглядом показала на блюдо с вафлями и, получив в ответ кивок, положила две на блюдце рядом с чашкой. Села напротив и сказала:
– Я не спрашиваю, что вы из этого поняли. Я не спрашиваю, к какому выводу пришли, если поняли. Я хочу знать, что вы скажете вашему начальству.
– Ничего.
Магда кивнула, будто другого ответа и не ждала.
– Видите ли, – Розенфельд все-таки решил объясниться, чтобы потом продолжить разговор с открытым забралом, хотя и представлял, что все нужное все равно останется не сказанным. – Видите ли, начальство уверено, что смерть Смиловича… извините, что я… да, была естественным результатом болезни, а болезнь, возможно – не доказано, но, по мнению врачей, скорее всего – следствием генетических отклонений. Мне сказали, именно в этом возрасте, к тридцати годам, спящие гены просыпаются и…
– Все это я слышала, – перебила Магда. – Но вы считаете иначе.
– Я представляю, что произошло. Не знаю – как. Догадываюсь – почему.
– Почему?
– Любомир понял, чем грозит отключение реальности от других ветвей многомирия. Мир становится чисто классическим. Проблемы выбора нет – этого он хотел, верно? Для вас обоих. Вместе до конца. Вы согласились – это ведь ваши расчеты, верно? Вы – лучший математик, чем был Смилович. Но в конце концов он понял то, чего… извините… не понимали вы. В единственной реальности, отсеченной от всех других, меняются законы природы. И он не захотел, чтобы вы рискнули. Поссорился с вами намеренно, чтобы…
– Ерунда! – резко сказала Магда. – Если он прогнал меня именно поэтому, какой смысл ему было делать все остальное? Зная, к чему это приведет? Послушайте, если вы поняли идею, то должны были понять: если процесс начался, его невозможно остановить. Невозможно соединить то, что разрушено. Вставить выпавший камешек обратно. Заново собрать бесконечное число ветвей многомирия. Аналогично второму закону термодинамики: разбитое яйцо не станет целым, как бы вы ни старались. Если бы мы сделали это вместе, то вместе и умерли бы. В один день. Точно зная – в какой. Любомир не мог, порвав со мной, спасти меня, если все уже произошло. И сам для себя он этого тоже делать не стал бы. Зачем? Он любил меня.
– Любовь кончается.
– Бывает. Вы считаете, что, когда мы поссорились, я провела эксперимент сама? Месть женщины, которую разлюбили?